Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

В тени натянутого паруса в своем кресле сидел О’Коннор. В руках он держал заряженный револьвер, у ног его лежала псина. Он сидел там не для того, чтобы не давать матросам отлынивать от работы. Если бы хоть один из них поднялся с раскаленной палубы и подошел к фалрепу, намереваясь удрать, О’Коннор бы и пальцем не пошевелил, чтобы удержать дезертира. Нет, он бы злорадно расхохотался и пожелал тому счастливого пути.

Подплывали каноэ с красотками, которые зазывали моряков прокатиться. Прически, обнаженные плечи, пышные платья.

— Мы к вам!

Штурман поднимался со своего места и угрожал им револьвером.

Это испытание на прочность сгибало спины матросов, они все больше изматывались, замолкали и тощали. Но сумма каждодневных унижений равнялась победе. Они видели, как у О’Коннора забегали глаза, как на битом-перебитом лице безмятежность начала все чаще сменяться недоумением.

Прибыв в Нью-Йорк, члены команды предприняли два шага. Сначала они покинули корабль, где их ответом на побои и унижения было лишь скромное торжество пассивной стойкости, а затем стройными рядами промаршировали до ближайшего полицейского участка и заявили в полицию на штурмана «Эммы К. Лейтфилд».

В этом-то и заключался их план. Вот что пришло в голову Альберту, вот что помогло им все вынести. Они планировали убийство О’Коннора, но что-то — может быть, страх — удержало их.

Альберт понимал: если капитан стоит в сторонке, когда на корабле кто-нибудь — например, штурман — идет вразнос, значит закона на корабле нет. Команда не может устанавливать закон. Команда может взбунтоваться, но бунт — лишь крик о помощи, не более. Для матросов куда разумнее не вносить свою лепту в творящееся беззаконие. Но без закона нельзя, и, если его нет на корабле, он найдется на суше.

Потому моряки и направились в полицейский участок: не ради мести, но ради закона.

Они пришли спросить, существует ли справедливость.

И получили ответ.

Они прошли по Нижнему Ист-Сайду до Двенадцатой улицы, где находился полицейский участок, — дружной толпой, заняв весь тротуар. Прохожие шарахались в стороны. Здоровым, широкоплечим работягам на миг стало стыдно, что они не в состоянии сами разобраться со штурманом. Семнадцать против одного, а собираются просить кого-то о справедливости.

Может, закон лишь оправдание слабости?

И вот они стоят перед грязновато-желтым, неряшливого вида зданием. Надпись на табличке гласит, что здесь обитает закон. Войдя внутрь, они засомневались, по какую же сторону закона все-таки находятся. Большинство арестантов, которых волокли с улицы люди в форме, походили на них. Они приблизились к стойке, неуверенно друг друга подталкивая. Говорить пришлось Альберту. Он рассказал об убийстве Джованни, а швед, помощник штурмана, указал на свой изувеченный и навеки утративший способность видеть глаз.

Полицейский составил протокол. При виде собственных слов, занесенных на бумагу, в этих людях что-то изменилось. Они переглянулись и выпрямились. На них больше не смотрели как на недовольных, чьи жалобы заслуживают лишь насмешки и недоуменного пожатия плечами.

Затем двое полицейских проследовали вместе с командой на судно. Штурман сидел в своем кресле на палубе. Собака лежала у его ног. Матросы знали, что у него в кармане заряженный револьвер. Но в закон стрелять нельзя. Застрелишь одного полицейского — на его место придут еще десять.

На лице О’Коннора отразилось изумление. Он переводил взгляд с одного матроса на другого, но они не опускали глаз. И тогда до него дошло. Они совершили немыслимое: не ударили его, не дали сдачи, не попытались убить. Это бы он одобрил. Этого он желал. Этот язык он понимал. Он сам на нем говорил. А они выбрали другой путь, незнакомый и непонятный, где не работало право сильного.

Секунду штурман оставался на месте в нерешительности, смерил взглядом сначала матросов, затем полицейских. Последние и глазом не моргнули, ничем не выдав тех чувств, которые возникли у них при виде богатыря с гротескным, испещренным шрамами лицом, в оборванной одежде и с приметной выпуклостью в районе кармана нанковых штанов, свидетельствующей о наличии оружия. Полицейские застыли, их руки потянулись к револьверам.

Увидев это, О’Коннор проявил хитроумие, которого от него не ждали. Он спросил полицейских, в чем проблема. Те ответили, что его обвиняют в убийстве и применении насилия и что свидетели стоят рядом с ними. Сообщили о его правах и о том, что он задержан.

О’Коннор добровольно сдал револьвер. Матросы увидели, как он, уводимый двумя полицейскими, изо всех сил старается казаться меньше. О’Коннор!

Они переглянулись.

Вот как силен закон: в одно мгновение превращает кровожадное чудовище в ягненка.

Они и не знали, что О’Коннор — мастер слова. По крайней мере до сих пор он ни разу не дал им заподозрить, что владеет порядочным словарным запасом. Излюбленными его звуками были хрюканье и рычание. А тут штурман открылся им с совершенно новой стороны. Во время ареста, когда он добровольно последовал за полицейскими, во взгляде его мелькнуло коварство. Тут матросы доподлинно узнали, какой подлый дьявол скрывается в этой чудовищной глыбе мяса.

Когда суд зачитал обвинение, штурман схватил Библию и принялся целовать ее со страстью, которая, как до сих пор думали матросы, сопровождала лишь его приступы ярости. Он вытянул руку и поклялся, что ни разу в жизни не дотронулся ни до одного человека. Затем схватился громадными ручищами за изрезанную вдоль и поперек голову и принялся качать ею из стороны в сторону, словно шея его была патроном лампочки, которую он хотел выкрутить.

— Посмотрите на это лицо, — воскликнул О’Коннор, — разве оно похоже на лицо убийцы?

Он уставился на судью, а затем поверх публики:

— Разве похоже?

Если бы не угроза насилия, сочившаяся из каждой поры его напряженного мускулистого тела, то многие наверняка расхохотались бы: настолько гротескно выглядели его притязания на невинность. Трудно представить себе лицо, которое бы больше подходило бессовестному преступнику.

Но даже судья опустил взгляд, когда на него уставился О’Коннор, и матросы засомневались, кто сильнее: закон или штурман.

О’Коннор снова повернулся к публике:

— Посмотрите на мое изувеченное лицо. Разве такое лицо должно быть у человека, который отвечает ударом на удар? Такое лицо может быть лишь у того, кто в ответ на удар подставляет другую щеку.

Он сверлил зрителей взглядом, и никто не смел поднять на него глаза. Он по очереди продемонстрировал свои покрытые шрамами щеки — одну, другую.

— Вы и правда считаете, что я бы подпустил своих врагов близко, если б был таким злодеем, как здесь говорят?