Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

Он бил его и знал, что не является представителем добра, точно так же как матрос с ножом не был представителем зла. Речь здесь шла о равновесии сил. Нельзя идти на всех парусах навстречу урагану. Капитан не станет противопоставлять силу силе. Он зарифит паруса и обретет равновесие. Миропорядок зависит от равновесия, а не от угнетения одних другими. Поэтому нет такого порядка, который бы годился для всех и на все времена.

За миг до того, как на побережье Кеалакекуа, на Гавайях, Джеймса Кука настигла судьба в обличье топора, вонзившегося в затылок, и ножа, перерезавшего горло, он призвал на помощь свою команду. Но шлюпка, которая должна была его выручить, повернула прочь, а люди на берегу, вместо того чтобы защитить его от туземцев, побросали мушкеты и кинулись в прибой. Во время своего последнего путешествия на борту «Резолюшн» Джеймс Кук велел высечь одиннадцать из семнадцати своих матросов, в сумме они получили двести шестнадцать ударов. И когда наступил решительный момент и ему потребовалась их помощь, они повернулись к нему своими покрытыми шрамами спинами.

Джеймс Кук потянул не за те концы.

На паруснике находятся километры такелажа, десятки шкивов, сотни метров парусины. Если не следить за всем этим постоянно, корабль станет беспомощной игрушкой ветра. Так и с экипажем. В руках капитана помимо видимых — сотни невидимых концов. Если команда возьмет власть в свои руки, это как если власть возьмет ветер. Корабль пропал. Если капитан заберет всю власть, это все равно что мертвый штиль. Корабль не сдвинется с места. Он отнимет у людей любую инициативу. Они не будут прилагать усилий, а станут всему противиться. Это вопрос опыта и знания. И прежде всего — вопрос авторитета.

Когда Альберт закончил бить матроса и тот валялся перед ним на палубе, он протянул ему руку и помог встать. А затем приказал гарсону принести таз с водой, чтобы матрос смог смыть кровь с лица. С этим делом было покончено. Матрос мог снова стать частью команды.

Когда-то Альберта и самого били плеткой. Но он не был Исагером, который не наказывал, не награждал, а только бил и бил. Он не был О’Коннором, который прикрывал своим рангом садистские наклонности. Он не был Джеймсом Куком, который нуждался в кнуте, чтобы восстановить пошатнувшийся авторитет.

Он был тем, кем никогда не пытался быть капитан Иглтон с «Эммы К. Лейтфилд». И дело не в правилах. Нет, жизнь научила его кое-чему посложнее, чем закон. Она научила его равновесию.

В 1913 году Альберт задумал возвести монумент своей вере в единство: поставить памятник у нового причала. Он уже присмотрел камень, знал его историю. Камень четыре метра длиной, три шириной и два высотой лежал на дне Балтийского моря за Хвостом, иногда при сильном береговом ветре его было видно с острова. Летом мальчишки заплывали подальше и забирались на него, над мерцающей водой оставались торчать их светлые головки.

Свет играл на покрывающей его массивный хребет воде, и Альберт иной раз доплывал до него в своем ялике, сушил весла и наблюдал. Камень так надежно покоился в текучей светло-зеленой воде… Но и ему в свое время довелось попутешествовать. Он пришел с севера со льдами. И вот ему снова предстоит переезд, на сей раз к последнему пристанищу. Чтобы напоминать о создании мола, о власти человека над природой.

На нем будет стоять надпись: «В единстве сила». Ее придумал Альберт.

Однажды в солнечный июньский день он сидел там, облокотившись о борт, глядя на сверкающую воду, и вдруг почувствовал сильное головокружение. Ему показалось, что мир стал зыбким, и даже на то, во что он верит, долго полагаться не придется. Он ощутил присутствие иных угроз, помимо шторма и волн, приближение таких катастроф, которым не сможет противостоять даже непоколебимая каменная стена мола. Чувство было такое неясное, такое нереальное, что Альберт решил, будто задремал на послеполуденном солнышке, и сфокусировал взгляд на лежащем под водой камне. При виде теней — его собственной и ялика, — покоящихся на иссеченном шрамами хребте, к нему вернулось ощущение реальности.

Именно тогда ему и пришла в голову мысль о памятнике. Его охватил внезапный порыв вдохновения, к которому примешивалась паника. Пора было подвести итог, создать противовес внезапному предчувствию гибели — мощный, сильный, нерушимый, переборщить тут было невозможно. Этим противовесом и должен был стать камень.

Уже через несколько дней он устроил совет в помещении Морского страхового общества на Хаунегаде и там изложил свою идею приглашенным. Предложение встретило всеобщую поддержку, был назначен комитет по проведению подготовительных работ. В тот же год, еще до наступления осени, камень должен был занять уготованное ему место.

Через неделю Альберт с председателем Комитета по портовым делам и главой Морского страхового общества осмотрели камень. Дул сильный западный ветер, и волны разбивались о камень, обнажая его верхушку.

В середине июля к камню отбуксировали две крановые баржи, и уже в два часа дня камень подняли и закрепили между баржами. Кроме Альберта и председателя Комитета по портовым делам, на борту находились начальник порта, рыбак и такелажник с одной из городских верфей. На белом прибрежном песке расположились дамы с бутербродами и освежающими напитками, еду взмокшим мужчинам на покачивающихся баржах доставили в лодке. Когда баржи с камнем прошли Дампскибсброен и встали в гавани, был поднят флаг и многочисленное собрание, ожидающее на причале, разразилось криками «ура».

Это был праздник в нашу честь, в честь нас и нашего процветающего города.

Через два дня камень подняли на берег. Альберт телефонировал в Свеннборг и попросил выслать грузовую платформу для дальнейшей транспортировки камня. На следующий день платформа прибыла на пароме. Собралось невероятное количество народу, и все они добровольно превратились в тягловый скот. Владелец верфи стоял рядом с такелажником, матрос — с судовладельцем, владелец магазина — с продавцом. Даже управляющий сберегательной кассой запрягся, как смирный мул. Вокруг с криками носились школьники, пока им тоже не нашлось местечка. Старики, давно вышедшие в отставку капитаны, прервали свои беседы и, не вынимая трубки изо рта, покинули портовые скамейки, дабы внести свою лепту. Лишь Йосеф Исагер по прозвищу Лоцман Конго, демонстративно засунув руки в карманы, бросал на работающих косые взгляды. Он был выше этого. Лоренс тоже ограничился пассивным наблюдением, но оправданием ему были преклонный возраст и комплекция. Пришла с ребенком на руках Анна Эгидия Расмуссен, вдова художника-мариниста: ее привлек шум, слышный аж на Тайльгаде. Невдалеке в ужасном возбуждении скакал городской сумасшедший Андерс Нёрре. Одним движением руки Альберт загнал его в толпу. Накинув веревку на плечо, Нёрре вдруг сделался странно спокойным, блаженно-сосредоточенным, приобщившись к настроению, которым были охвачены все собравшиеся.