Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

— Пастор Абильгор, однажды в своей проповеди вы говорили о том, что человеку может показаться, будто земля уходит из-под ног и силы покидают его, как раз когда они больше всего нужны.

Абильгор с удивленной улыбкой поднял глаза:

— Вы были на проповеди, капитан Мэдсен? Как я рад, что вы так хорошо помните мои проповеди. В тот раз мне удалось удачно выразиться.

Альберт раздумал продолжать.

Абильгор снова впал в уныние.

— Так что же мне делать с этой рукой? — запричитал он.

И снова уставился в окно, словно ответ на его вопрос скрывался в море.

А деньги все текли ручьем. Фрахтовый рынок процветал как никогда, жалованье росло, необъяснимо росли и цены на суда. На иных улицах горе пришло чуть не в каждый дом. А в семьях, что не пострадали, веселье, казалось, не убывало. Среди вдов в черном расхаживали женщины в новых нарядных платьях. Витрины были разукрашены, как перед Рождеством. Не видно было траурных процессий, не шли перед гробами девушки, не разбрасывали цветы: мертвые моряки деликатно держались подальше. Тем летом над городскими улицами низко нависли цветущие ветви бузины.

Каждую весну, незадолго до того, как корабли покидали зимнюю гавань, по Марсталю разносился запах дегтя. Моряки со щетками в руках смолили высокие каменные цоколи домов, как будто дома, как и днища кораблей, надо было привести в порядок и подготовить к плаванию. На фронтонах красовались черные цифры из кованого металла: даты постройки домов. 1793, 1800, 1825. Когда мы били молотками по покрытым дегтем цоколям, с них слоями слезала краска, ну прямо годовые кольца. Но счет никогда не сходился. Не о возрасте домов свидетельствовали слои краски. О годах отсутствия. Цоколи красили, только когда мужчины бывали дома.

А теперь они уходили, один за другим, и женщинам приходилось брать на себя и эту мужскую работу. Скоро придет весна, и они возьмутся за деготь и кисти, черные, как их свежепошитые вдовьи облачения.

Из Навигационной школы на велосипедах выехали будущие молодые капитаны, — казалось, они вот-вот наедут на играющих детей, а те разбегались с радостным визгом. Молодежь разъезжалась но своим пансионам, есть горячий обед. Взгляд Альберта останавливался то на одном, то на другом. И этих он видел во сне. Их уже ждали подлодки. А они-то думают, что в будущем их ожидают деньги и приключения. В их крови горел огонь юности, они ничего не боялись. Весь страх за них нес Альберт.

В голове у него роились странные мысли о войне и ее причинах. В то время он частенько захаживал в церковь, но не по воскресеньям. Новый шпиль как раз покрывали медью, и весь день напролет корабль Божий гудел от ударов молота. Так что Альберт приходил только по вечерам. Он искал покоя. За толстыми стенами, в прохладном белом нефе, где рано наступали сумерки, как будто здание жило в собственном суточном ритме, Альберту казалось, что у него есть время подумать.

Здесь сидел он и размышлял о смерти. Бывало, люди жаловались, когда смерть приходила слишком рано, забирая ребенка, юную мать или кормильца семьи. Он их не понимал. Конечно, трагично терять близких или умирать во цвете лет. Но несправедливости в этом нет. Смерть вне таких понятий. Ему пришло в голову, что за тщетными обвинениями в несправедливости устройства жизни близкие часто забывали о скорби. Никому же не придет в голову заявить, что зима несправедлива к деревьям и цветам. Если померкло солнце, если ваш корабль обледенел и дал опасный крен, естественно испытывать беспокойство. Но не возмущение, негодование и не злость, нет. Ведь это бессмысленно. Природа не знает справедливости или несправедливости. Все это привилегии человека.

Он знал о причинах своего состояния: его мысли одновременно устремлялись в прошлое и в будущее, ни на чем не останавливаясь. Он думал о роде, о жизни, продолжающейся в сыновьях своих отцов, дочерях своих матерей, в свою очередь становящихся отцами и матерями, рождающими сыновей и дочерей. Жизнь была огромной армией на марше, рядом с которой бежала смерть, выхватывая то одного, то другого, но на армии в целом это не сказывалось. Она шла вперед, и численность ее, казалось, не уменьшалась, — напротив, она вырастала в вечность, и потому никто не оставался наедине со смертью. Кто-то всегда приходил на смену. Вот что имело значение. Цепь жизни не прерывалась.

Но война изменила все. Гуляя в порту, он видел бездействующие суда, стоящие на приколе у набережной или пришвартованные к просмоленным сваям посреди входа в гавань. Оставались еще судовладельцы, не желающие играть жизнями. Но большинство уходило. К минам и тотальной подводной войне. И все же уходило. За один месяц — шесть погибших судов, за другой — четыре. Никогда еще море не требовало столько жертв, но судовладельцы и капитаны, во время штормов оставлявшие корабли в гавани, теперь посылали их навстречу куда худшим бурям войны.

Откуда это презрение к смерти, полное отсутствие желания учиться, притом что, казалось бы, десять потопленных судов и два бесследно исчезнувших экипажа за два месяца должны послужить уроком?

В вытянувшейся на полтора километра гавани, где стояли сотни судов, пришедших на зимнюю стоянку, — вот где, качаясь на волнах в ожидании весны и сигнала к отправлению, жил наш город. И никто этого больше не увидит. Цепь прервалась.

Где все то, что Альберт звал родом, единством, чему воздвиг памятник всего каких-то четыре года назад? Тогда он думал, что воздвиг памятник. А теперь сознавал, что поставил надгробие на могиле города и того духа, что его создал. А разгадка — не только войны, но и заката нашего города — тут, в третьей колонке его тетрадей: деньги. Все эти неимоверные цены, высокое жалованье, фрахты, возросшие в десять раз, стоимость судов. Судовладельцы, которым чувство ответственности не позволяло выпускать свои суда из гавани, вынуждены были смотреть, как их люди уходят к другим. Они стремились прочь отсюда, принять участие в празднике войны.

И мы продавали суда. На кой их держать, если можно продать по цене, в три-четыре раза превышающей реальную стоимость? Суда окупались за год, так что продавали не только старые, отжившие свое посудины, но и новенькие, только со стапелей. Все мы с благочестивыми минами разглагольствовали об этой ужасной войне и высказывали надежду, что она окажется последней. Война и в самом деле была ужасной для миллионов, гибнущих на полях сражений. А для нас, стоявших в сторонке, она была прибыльной.

Дания не принимала участия в войне, сохраняя нейтралитет. Но неужели мы и правда верили, что наши суда пощадят только потому, что на борту намалеван датский флаг? Моряку нужна изрядная доля бесстрашия. Но это уже не бесстрашие. Это бездумность. Марсталь находился в центре зоны военных действий. Линии фронта проходили по суше, но ведь и по морю, по правде говоря, тоже, и половина наших моряков постоянно находилась вблизи от них.