Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

Что нас гнало вперед? Перспектива получения прибылей — пульс этой войны? Жадность, которую теперь отчетливо видел Альберт, и в том числе жадность наших горожан, тех, кто, казалось, был ему знаком? Может, он просто постарел и что-то непоправимо изменилось, или так было всегда, только он этого не замечал?

Альберт внезапно почувствовал, что смешон. Он едва не довел себя до безумия из-за каких-то снов, несущих знание настолько страшное, что он не смел им поделиться с другими. А расскажи он об этом сейчас? Разве не подняли бы мы его на смех, разве, не сомневаясь в его правдивости, не остались бы безразличными?

Умирают? Да, возможно.

Вот он умирает, и он, штурман, матрос, шкипер. Мы бы указали на других. Не на себя. Жадность заставляла нас верить в бессмертие. Разве мы думали о завтрашнем дне? О своем, быть может, и да, но только о своем.

Давным-давно, когда строился мол, шкипер Левинсен выступил с протестом.

— Нужно заботиться о своих насущных нуждах, а не о грядущих поколениях, — сказал он; и весь город с тех пор старался опровергнуть его слова.

А теперь недальновидный Левинсен превратился в образец для подражания.

Херман вернулся домой с палкой из белой кости в руках. Она была составлена из позвонков акулы, и он не первый в Марстале привез такую штуку из Восточной Индии или с тихоокеанских островов. Но первый вышел с ней на улицу, ну прямо король со скипетром. С серьезной миной здоровался со старыми знакомыми, рассекая этой тростью воздух.

Этим самым позвоночником он и постучался в дверь своего опекуна Ханса Йепсена. Позади, на приличном расстоянии, стояла стайка мальчишек и ритмично аккомпанировала его стуку, выкрикивая: «Людоед на свободе! Людоед на свободе!»

Когда Ханс открыл дверь, Херман сунул ему под нос служебную книжку моряка. Теперь он был опытным матросом и желал продемонстрировать, что имеет право на уважение. Он даже не поздоровался с Хансом. Единственное, что он назвал, — это свой возраст: двадцать пять. Бросил в лицо опекуну словно кулак. Так он объявил о детронизации Ханса Йепсена. Теперь Херман был совершеннолетним и мог стать официальным владельцем «Двух сестер» и дома на Шкипергаде.

Ханс Йепсен, казалось, вообще его не слушал. Он пялился на белую трость в руках Хермана.

— Я смотрю, ты с акулами побился, кто кого сожрет, — произнес Ханс. — И выиграл. Жаль, что не наоборот.

Херман замахнулся тростью, но Ханс был быстрее и захлопнул дверь. Удар был так силен, что в момент, когда трость коснулась зеленой крашеной двери, позвонки разлетелись. Мальчишки разразились смехом и припустили прочь, вновь выкрикивая: «Людоед на свободе! Людоед на свободе!»

Какое-то время спустя они вернулись и собрали куски трости, оставленные Херманом. Почему они прозвали его Людоедом, никто не знал. У мальчишек своя логика. Наверняка боялись его, а потому поступили так, как всегда поступают мальчишки, когда чего-то боятся: подошли поближе, показали пальцем, дали кличку и заглушили свой страх громким смехом. Позвонки они попрятали по банкам и коробкам, откуда доставали их для участия в тайных ритуалах или же украсили ими свои убежища в дуплах тополей, растущих вдоль дорог за городом.

Целую неделю Херман ежедневно поил посетителей кафе Вебера, желая отпраздновать новое для него положение состоятельного мужчины. Щеки у него были припухшие, взгляд вызывающий, воинственный. Он поглядывал на нас с таким видом, словно готовился потребовать клятвы в верности до гробовой доски, а кто не смирится, тот пусть будет готов к последствиям. А уж о характере последствий можно было сразу догадаться, взглянув на его кулачищи, то сжимавшиеся, то разжимавшиеся, словно в поисках чего-то, что можно схватить и раздавить. Херман со времен последней нашей встречи стал еще крупнее. Раздался в плечах, обзавелся роскошными бицепсами, грудь напоминала капот грузовика, но и животик появился. Несмотря на свою молодость, он начинал жиреть.

Мы спросили, где он столуется: в харчевне «Мясного Ларсена» или в забегаловке «Блин-Нильсена», — заведения, где мы обычно вкушали мясное рагу с картошкой, очутившись в Копенгагене в поисках места.

— Я привык к лучшему, — ответил Херман.

На правой руке у него красовался атакующий лев — работа копенгагенского мастера Ханса Чернильника с Нюхаун. Над картинкой развернулась «хоругвь» с надписью: «Smart and Poverfull» [25] «Умный и сильный» (искаж. англ.). .

Херман еще раз заказал на всех.

— Ух, тысяча проклятий, теперь-то я вам покажу! — сказал он. — Ух, я вам покажу!

И было в его голосе нечто, наводившее на мысль, что «покажет» он нам, как «показал» Йепсену в тот день, когда тот упал, прыгнул или был сброшен за борт где-то между Марсталем и Рудкёбингом.

Херман успел попутешествовать, как и все мы, конечно, но он добрался до такого места, куда наша нога не ступала: он побывал на копенгагенской бирже Бёрсен. И вот человек, которого мы помнили вечно насупленным мальчишкой, за угрюмостью которого, быть может, скрывалось преступление, теперь фонтанировал в приступе странного красноречия, и это пробуждало в нас подозрения сродни тем, что много лет назад возникли из-за событий, сопровождавших смерть его отчима.

Что такое биржа, мы знали. Место, куда приходят только богатые и знающие толк в арифметике люди, и где все превращается в деньги, а деньги превращаются в еще большие деньги или же меньшие, и куда люди входят как победители, а выходят как проигравшие, и жизнь за одну секунду может обернуться праздником или трагедией. Это мы знали. Знали также, что и над нами властвуют те же законы, что управляют деньгами, поскольку стоимость фрахта определялась не только весом груза и количеством морских миль, которые предстояло пройти, но и спросом и предложением. А если не знали мы, то знали Мэдсен, Бойе, Кроман, Грубе и другие судовладельцы и маклеры Марсталя. Но мы ничего не понимали в этих законах, тех, что управляли всей этой шумихой, и имели больше шансов пережить тайфун, чем выйти с копенгагенской биржи с деньгами в кармане. Херман же, казалось, добрую половину этих лет провел в водовороте денег и ценных бумаг, поглощающем людей и состояния для того, чтобы снова их выплюнуть. Он называл это «новой Америкой».

— Чтобы разбогатеть, в Америку ехать не нужно. Пришвартуйтесь в Копенгагене. Даже разносчики молока, мальчишки, играют на бирже. Сегодня разносчик. Завтра миллионер.

Он говорил с нами, словно мы ни читать, ни считать не умели, а были стадом голозадых негритосов, а он — терпеливым миссионером, несущим нам знание о Земле обетованной. Голос его сочился елеем от чувства превосходства, это его не украшало, да и нам радости не доставляло. Штурман «Людвига» Торкиль Фольмер оттопырил губу и возразил, желая показать, что и мы не лыком шиты: