Калле Каспер - Буриданы [журнальный вариант]

Забравшись в машину, он откинул жесткое боковое сиденье и уселся, мягкие задние так и остались пустыми — он был равнодушен к удобствам, при необходимости мог бы поехать в Кремль в кузове грузовика. Революционер, который начинает вить себе уютное гнездышко, уже не революционер. И так его жизнь стала заметно комфортнее, чем лет тридцать назад, ему больше не приходилось таскаться по России в вагонах, воняющих махоркой, потом и грязью. Вот ими он был действительно сыт по горло, а особенно попутчиками, среди тех всегда находился какой-нибудь зануда, который принимался рассказывать свою биографию, хотя его никто не спрашивал; для чего ему эти биографии? Он всегда любил одиночество, даже в молодости, возможно потому, что был единственным ребенком.

— Можно ехать? — спросил севший рядом с шофером Власик.

— Можно.

Власик подал знак, и кортеж тронулся — впереди “Форд”, за ним “Паккард”. Раньше Сталин ездил в Кремль без сопровождения, но после убийства Кирова ему настоятельно рекомендовали усилить охрану, и он не стал спорить. В конце концов, все возможно, людей, которые его ненавидели, хватало, как среди троцкистов, так и среди генералов... Впрочем, генералы в сущности тоже были троцкистами, кто их в свое время рассадил по тепленьким местечкам, не Троцкий? Конечно, маловероятно, что среди них найдется некий безумный смельчак, который рассчитается с ним ценой собственной жизни, на самом деле вся эта компания отличалась редкостной трусостью, но береженого бог бережет, а что касалось охранников, то их молчаливое присутствие Сталину не мешало.

Путь был недлинным, скоро они въехали в город. Сталин с гордостью разглядывал проплывавшие мимо дома — да, именно о такой Москве он и мечтал. Ему довелось попутешествовать по Европе, в командировки ездил по партийным делам, сам он об этом не просил, и всякий раз он удивлялся, за что, спрашивается, расхваливают все эти европейские города. Лондон, Париж, Берлин — все они его разочаровали, особенно Париж с его вычурной архитектурой. Лувр и вовсе вызвал у него приступ смеха, он ожидал чего-то величественного, как-никак, а королевский дворец, но когда увидел, счел сначала, что это какая-то вспомогательная постройка, казарма или конюшня — несчастных два с половиной этажа. Уже тогда он подумал: была бы моя воля, я бы построил совсем другой город, с огромными площадями, просторными улицами и высокими зданиями. И вот он, этот город, стоял. Немало было и домов в лесах, работа далеко не завершена, она будет продолжаться, пока не обновится вся Москва. Заводы вон из центра, вместо них библиотеки и дома культуры, театры и кино, а под землей — такое метро, по сравнению с которым лондонское покажется кротовой норой.

Что его раздражало, так это усатая рожа, которая пялилась на него с фасадов через каждые сто метров. Мало ему разглядывать ее в зеркале! Больше всего Сталина злило, что художники старались его приукрасить, ретушировали, замазывали оспу — чего ради? Мужчина есть мужчина, и его ценность не измеряется гладкостью морды. Разве хоть одна русская женщина отказала ему из-за рубцов на лице? Они падали к нему в объятья, как подкошенные, и не только теперь, когда это можно было объяснить его положением, нет, они с готовностью отдавались ему всегда, даже тогда, когда он был всего лишь Коба, один большевик из многих или, вернее, немногих, поскольку много их не было никогда.

Проехав мимо новенькой огромной — больше чем десять “Рицев” — гостиницы, они свернули на Красную площадь. Перед Мавзолеем Ленина, как всегда, торчала длинная очередь: еще одна странность русского народа — поклоняться костям святых. Кого именно, Серафима Саровского или Ильича, уже неважно. Грузины никогда бы так себя не вели — поскольку каждый грузин считает достойным мавзолея самого себя. А русские непременно должны кого-то обожествлять, если не царя, то генсека. Вот и не удивительно, что над ними вечно властвовали чужестранцы, то монгол, то немец, то грузин, а участью русских было выполнять приказы и отдавать честь, как поступили и двое караульных, стоявших по обе стороны Спасских ворот, когда “Форд” и “Паккард” проехали между ними на территорию Кремля.

Поскребышев, увидев его, вскочил, словно подброшенный пружиной, — еще одна лакейская душа. Сталин презирал его, как презирал всех, кто его окружал. Политбюро в полном составе в том числе. Мелкие ничтожные людишки, без чувства чести и самоуважения. Взять хотя бы Молотова, ни минуты не колеблясь, продаст и родную жену, чтобы спасти свою шкуру. Сталин в этом ничуть не сомневался. Как-нибудь можно и испытать его, взять Полину и посмотреть, как ее любящий муженек себя поведет. Но так или иначе, Молотова приходилось терпеть, поставить на его место было некого, Молотов по крайней мере понимал, что ему говорят. Конечно, что касается ума, с евреями было бы легче работать, но от них Сталин был вынужден избавиться, поскольку иначе евреи избавились бы от него самого. Если бы ему не удалось воспользоваться природным антисемитизмом русских, этой страной сейчас правил бы жид.

Он вошел в кабинет, сел, открыл папиросницу и стал набивать трубку, вживаясь в начинающийся рабочий день. Газеты и доклады он просмотрел уже на даче, теперь предстояли совещания. Их было назначено несколько, одно важнее другого — первыми должны были прийти Жуков и Тимошенко, потом Молотов и Микоян, далее люди из оборонной промышленности и в конце, как всегда, Берия. Нагрузка после того, как он принял на себя и должность Председателя Совнаркома, стала почти неподъемной, но делать было нечего, положение требовало, поскольку, хотя формально было еще мирное время, на самом деле уже шла война. Когда-то в молодости он удивлялся чересчур нервной реакции Вильгельма на мобилизационный приказ Николая, только теперь, сидя в кремлевском кабинете, он понял: война отнюдь не дело одного дня, для того чтобы отдать армии приказ наступать, надо сначала собрать миллионы резервистов, вооружить их, перевезти из тыловых областей в приграничные и расставить в боевом порядке. Эшелон за эшелоном уже несколько месяцев тянулись с востока на запад, но сколько еще пройдет времени, пока все будет готово!.. Он знал сколько, все было вычислено, но громко он этого никому не сказал бы. Не сказал бы и шепотом, поскольку даже у кушетки были уши. Стоило ему послать к черту какую-нибудь любовницу, как и об этом на следующий день узнавали в Лондоне, а если в Лондоне, значит, и в Берлине. Вот он и собирал всю информацию о предстоящем в одном месте, под сводом собственного черепа. Другие ничего не должны были знать, даже генералы. Кое о чем те, конечно, догадывались, иначе было невозможно, но полной картины его планов не имели даже Жуков с Тимошенко.