Калле Каспер - Буриданы [журнальный вариант]

А осталось ли на свете что-нибудь, что меня не раздражает, подумал Алекс, повернувшись к девчонке спиной и тут же забыв про нее. Когда он смеялся в последний раз? Нет, даже вспомнить невозможно. Он не принадлежал к категории счастливчиков, жизнь его закалила, работать до седьмого пота, бороться с бедностью, к этому он был готов, но страшная гибель сына подкосила его. Это было жестоко и бессмысленно — словно монгольское нашествие. Если у судьбы противное желтое узкоглазое лицо, злобный взгляд, смердящее дыхание и когти убийцы, то к чему с ней сражаться? Лучше прогуляться к Дону, найти уединенное место, камень на шею и в воду, в компанию брата. Жена, дети? Общество настойчиво внушает тебе, что у мужчины должно быть чувство ответственности, что он не имеет права оставить семью без кормильца, ну и что? Если трезво подумать, какая разница, миллионер ты или нищий?

У тебя может быть самая красивая жена в мире, дворец и даже автомобиль, но придут варвары, автомобиль разобьют, сожгут дворец и изнасилуют жену у тебя на глазах — так стоит ли ради этого вкалывать? Не вернее ли бродить босиком по степи, питаться ягодами и нюхать полынь — вот тогда тебе нечего будет терять.

Торговля на рыночной площади закончилась, дворники в грязных фартуках сметали в кучи гнилые отходы. Алекс сморщил нос, да, тут пахло не цветами. Он прошел еще немного дальше, туда, где устроил себе контору с видом на реку Арутюнов. Здесь хлопотали трудолюбивые армяне, совсем другая порода, не то что ленивые русские. Не странно ли, что природа создала людей столь несхожими? Даже свободное время они проводили по-разному, русские пили водку, армяне играли в нарды. Арутюнов научил его этой игре, но стать другу равным соперником Алекс не мог, тут нужно было думать очень быстро, чего он не умел. Может, армяне именно поэтому были такими находчивыми, что все играли в нарды?

Арутюнова, увы, он в конторе не застал, того неожиданно вызвали домой, откуда-то прикатили дальние родственники. Семья для армян была важней всего на свете, они, казалось, и работали из поколения в поколение только для того, чтобы содержать семью, что было нелегко, поскольку родины у них не было — то есть родина, конечно, была, но не было государства, а что такое народ без государства? Собака без хозяина. Кому еще, если не Алексу, это знать — правда, между рабством и рабством, как выяснилось, есть разница: только слушая рассказы Арутюнова о зверствах, чинимых турками над армянами, Алекс стал понимать, что случаются господа и похуже, чем балтийские бароны.

Выйдя из конторы, он остановился, колеблясь, идти ли домой в атмосферу подавленности, терпеть назойливую заботу Марты. Горящее платьице Рудольфа словно запалило между ними стену огня, он по одну сторону, Марта по другую, так что они не могли даже подать друг другу руку. Конечно, они спали в одной постели, да и страсти между ними стало, возможно, даже больше — но это была порочная страсть. Спелый сочный арбуз любви подгнил, стал распространять приторный тошнотворный запах, и вокруг него зажужжали мириады сладострастных мух.

Алекс свернул в пролегавшую параллельно реке улицу, где прятались питейные заведения для простого народа. Стопка водки, затхлый прошлогодний соленый огурец в качестве закуски, садишься в угол, тоскуешь в одиночестве, слушаешь галдеж портовых рабочих. Когда наступают сумерки, на улицу выходят продажные женщины. Подзовешь одну менее безобразную, пойдешь с ней в душную комнатку, подождешь, пока она задернет занавески и навалишься на нее — с гневом, а не любовью. Это был еще один лик жизни — ее непотребная мычащая рожа; но она отвечала состоянию его души.

— Александр Мартынович!

Отчужденно он смотрел на невесть откуда взявшуюся Татьяну, не узнавая ее. Куда подевались здоровый румянец, разумный взгляд, почему она так бледна, щеки впалые, в глазах мука, словно у больного пса? Сколько месяцев прошло с тех пор, как он ее видел в последний раз? Три? Четыре? Ох, Александр Мартынович, не прикидывайся, ты прекрасно знаешь, что ровно три.

— Здравствуй, Татьяна! Что ты тут делаешь?

— Александр Мартынович, я вышла погулять, случайно вас увидела и догнала. У меня осталась одна ваша книга, может, помните, «Анна Каренина»? Давно хотела принести, но все время что-то мешало.

Девушка лгала неумело, взгляд блуждал, голос звучал фальшиво. Сколько времени надо, чтобы занести книгу, уж столько-то всегда бы нашлось, наверное, просто сторонилась, бывают деликатные люди, которые не хотят идти в дом, где горе, боятся, что не смогут правильно себя повести.

— Ничего, успеется.

— Я тоже надеюсь, но мало ли что может случиться. Я собираюсь уезжать, так сказать, сижу на чемоданах, может, зайдете ко мне, я живу тут рядом?

— Сейчас?

Татьяна не ответила, словно слова приклеились к ее языку, она лишь кивнула.

— Ладно, пошли.

Девушка облегченно зашагала по тротуару, и Алекс последовал за ней.

— Куда ты едешь?

— В Петербург.

— Поздравляю. Петербург — чудесный город. Там такие дворцы, что и во сне не увидишь.

— Я знаю, я смотрела картинки.

— Еще там есть каналы, переброшенные через них мосты и туман над водой. Когда ты едешь?

— Скоро.

— Сейчас самая красивая пора. Всю ночь светло, хоть до утра гуляй по городу. Только будь осторожна, перейдешь на другую сторону Невы, вернуться уже не сможешь, мосты на ночь разводят.

— Я запомню.

— А к кому ты едешь?

— К одному другу.

— К другу? Я думал, у тебя там родственники.

— У меня нет никого, кроме мамы и тети — в Таганроге.

Алекс вспомнил, что Татьяна — сирота, ее отец, артиллерийский офицер, погиб на японской войне.

— А этот твой друг, он тебе кто, жених?

— Нет, соратник.

У Алекса, наверно, был очень глупый вид, поскольку девушка неожиданно рассмеялась, не весело, а нервно, осмотрелась, словно проверяя, не подслушивает ли их кто-нибудь, и добавила шепотом:

— Я теперь эсерка.

Алекс вздрогнул: неужели весь мир сошел с ума? Хуго опять потонул в неизвестности, он недавно бежал из ссылки, они с Мартой узнали об этом только тогда, когда полицейские неожиданно вторглись к ним в дом и учинили самый настоящий обыск — даже под кроватями смотрели! Но Хуго хоть был мужчиной.

— И чем ты там у них занимаешься? Клеишь листовки на стены? — спросил он с надеждой в голосе.

Татьяна опять рассмеялась, на сей раз более весело, можно сказать, с превосходством.

— Мы листовок не клеим, это никуда не ведет. Мы за террор. Меня недавно приняли в члены революционного боевого отряда. — Она еще раз огляделась и шепнула: — Мы хотим убить царя.

У Алекса от потрясения перехватило дыхание — ах вот до чего опять дошло. Он хотел было пожурить девушку, объяснить, что насилием мир лучше не сделаешь, сослаться хотя бы на авторитет Толстого, которого Татьяна читала и уважала, но передумал. В конце концов, что хорошего сделал ему этот Ники, как с некоторых пор пренебрежительно называла его теща? Живет вместе с женой и детьми сразу в нескольких дворцах, тысячи людей их обслуживают, а они только едят и спят. На юг ездят спецпоездом, говорят, там есть отдельный вагон, где царица причесывается. В дороге взбредет дочкам в голову собирать ландыши, останавливают поезд посреди леса, и все движение стоит, пока девчонки забавляются. Поди оправдай этот идиотизм! Кстати, и на Толстого ссылаться было сложно, православная церковь предала писателя анафеме, а церковь без разрешения царя пальцем бы не шевельнула. Так что Ники Алекс не сочувствовал, ему было только жаль Татьяну, сейчас ведь не времена Александра Освободителя. Террористов нынче не оправдывали, их даже не судили — галстук Столыпина на шею и в яму. Жалуйся, кому хочешь!