Калле Каспер - Буриданы [журнальный вариант]

— Ах чудо…

Некоторое время они молча брели по дороге, затем Герман сказал:

— Все равно я не могу понять, как это ты и с тобой вместе полмира никак не может жить без этих двух евреев.

— Каких двух евреев?

— Да Иисуса и Петра! Они ведь оба евреи, как и остальные апостолы. Почему вы не хотите жить своей жизнью, почему все киваете на них?

— А вот теперь ты говоришь, как Гитлер, — обиделась Беттина.

— Ничего подобного. В отличие от Гитлера я против евреев ничего не имею. Ну, возможно, они считают себя немного более умными, чем это есть на самом деле, — но верно и то, что они отнюдь не дураки. Однако почему мы должны поклоняться их святым, вот этого я не понимаю.

— Потому что эти святые показали миру, как правильно жить. Рим погряз в безнравственности и вражде, а они сказали — люби своего ближнего.

— И много ты видишь вокруг себя этой любви к ближнему?

— Нет, не много. Но важно ведь не то, что нас окружает, а идеал, к которому мы стремимся.

Герман призадумался.

— По моему мнению, — сказал он через некоторое время, — такая неизбирательная любовь идеалом быть не может. Зачем мне любить каждого негодяя или убийцу? Вполне достаточно, если я люблю ближних в прямом смысле слова — отца, мать, брата, сестер. И жену.

Беттина промолчала.

Когда они дошли до катакомб, Беттина еле волокла ноги. Пальто она сняла давно, Герман набросил его на руку, но и так блузка невесты вся пропотела. Герман тоже чувствовал, что еще немного, и нога ему откажет, но, несмотря на это, старался сохранить беззаботный вид, тихо насвистывая что-то из «Трубадура».

— А ты вместе со мной не спустишься? — спросила Беттина плаксиво.

— Куда? В катакомбы? Нет, не спущусь.

Они разошлись, Беттина заковыляла к воротам, ведущим в катакомбы, Герман же от мысли, что выдержал испытание, словно налившись новой силой, прошел еще немного дальше, к мавзолею, напоминающему огромную шахматную ладью. Дойдя, он закурил, размышляя над тем, какой же силы должна быть любовь, в память о которой воздвигли такой гигантский монумент, затем сорвал ветку с растущей у дороги мимозы и вернулся.

Скоро пришла и Беттина.

— Ну как, интересно было? — полюбопытствовал Герман с мягкой иронией.

— Да, там была одна скульптура Бернини, вернее, не совсем его, а высеченная по его эскизам, — стала храбро рассказывать Беттина, но вдруг громко заплакала.

— Герман, посмотри! — сказала она и стащила одну туфлю — пятка кровоточила.

Герман постарался утешить невесту как мог, обнял ее, поцеловал и наконец сунул ей под нос ветку мимозы. Последнее даже вызвало у Беттины улыбку, правда, весьма озабоченную.

— Как мы отсюда выберемся?

Им повезло: вдали появилась машина, при приближении оказавшаяся такси. Перед катакомбами машина остановилась, и из нее вышли четыре монахини.

— Я заплачу, — сказала Беттина, залезая на заднее сиденье.

— Плати, если хочешь, — великодушно согласился Герман.

Глава четвертая. Последний римлянин

Как плохо сконструирован человек, подумал Муссолини, спрыгнув с Фру-Фру. Чего ради он должен все время есть, почему бы ему не жить одним воздухом да водой? А если уж никак, ну никак не обойтись без еды, почему тогда нельзя было соорудить его пищеварительный тракт из более прочного материала? Смехотворно называть столь бездарное произведение, как человеческий организм, достижением высшей силы — это был ее провал. «Садитесь, Бог. Оценка — неудовлетворительно. Вас оставляют после уроков и на второй год. Если это не понравится вашему отцу, он может забрать вас из школы». Муссолини гомерически рассмеялся, представляя, как Господа Бога с позором выгоняют из Вселенной. Вот был бы удар для старика Пия!

Все еще в хорошем настроении он перепоручил коня Бруно, дабы сын повел того в конюшню, сам же вошел в дом. Лестница виллы Торлония трещала под его сапогами, когда он размашистыми шагами поднимался на второй этаж. Ракеле и Витторио уже сидели за столом, Романо еще спал. Подумав о своих детях, Муссолини почувствовал удовлетворение — он, сын кузнеца, справился со своей работой лучше господа Бога, мальчики были молодцами, девочки — красавицами, особенно Эдда.

— Что тебя веселит? — спросила Ракеле, ставя перед ним бульонницу.

— Галеаццо вчера сказал, что Стараче хочет переименовать Монблан в Monte Mussolini. Не смешно ли? — сымпровизировал Муссолини — он не хотел посвящать жену в свои богохульские мысли, она бы их не одобрила.

— Не переусердствуют ли? — засомневалась Ракеле. — Уже это новое времяисчисление многим не нравится, жена садовника вчера возмущалась, как можно так поступать с Иисусом, разве мало того, что его распяли?

— У каждого нормального народа свой календарь, — объяснил Муссолини добродушно, — у евреев, у китайцев, даже у турков. Чем мы, итальянцы, хуже? Мы начали новую эру, и нам надо эту эру как-то обозначить.

— Да, но люди привыкли, — беспомощно возразила Ракеле. — Еще смеяться будут…

— Кто будет смеяться? Camicie nere? Popolo di Roma. Да они были бы счастливы, если бы Лондон переименовали в Сан-Бенито, а Париж…

Он не сумел придумать сразу новое название для Парижа, но ему пришел на помощь Витторио.

— …в Сан-Муссолино.

— Браво, Витторио! — захохотал «Муссолино» и вытащил из кармана секундомер. — Silenzio! Отец начинает завтракать.

Витторио и подоспевший Бруно застыли, Ракеле печально улыбнулась — все знали, какие мучения доставляет ему каждая трапеза или, вернее, то, что за ней последует. Разве это жизнь — ни тебе прошютто и салями, ни моцареллы и горгонзолы, не говоря уже о джелато и тирамису, только бульон с пастой, немного овощей и фруктов — все. Но выказывать ничего было нельзя, мальчики должны учиться на его примере тому, как себя ведет настоящий римлянин, как он терпит боль, с улыбкой на устах — вот для чего затеян весь этот театр.

— Внимание! Приготовиться! Начали!

Он включил секундомер, схватил бульонницу и осушил ее одним глотком. Дальше шел шпинат — какая гадость!

— Брава, Ракеле, шпинат изумительный!

Секундная стрелка бежала, куча шпината, напоминающая зеленые водоросли, уменьшалась стремительно. Восхищенные взгляды сыновей и озабоченный жены следили, как он героически бросает в рот то, что через четверть часа начнет грызть его изнутри. Фругони сказал — нервы. Возможно, профессор прав, ибо когда у него случился самый страшный приступ? Верно, после убийства Маттеотти, тогда он целый месяц лежал в постели и мучился. Он такого приказа не отдавал, он даже не намекал, что Маттеотти ему надоел, и все же убийство приписали ему. Конечно, то было дело рук чернорубашечников, что спорить, — но почему он должен отвечать за каждого чересчур усердного болвана?