Калле Каспер - Буриданы [журнальный вариант]

Отступив на шаг и вытерев слезы правой рукой, она заметила, что все еще держит в левой первоцветы. Остальные цветы Густав положил на подоконник, и все они нуждались в воде. Неужели бывшие владельцы взяли с собой в Германию даже вазы, подумала Лидия и торопливо отправилась искать, где кухня, чулан и прочие хозяйственные помещения. Отворяя двери, она оживилась, сентиментальный настрой прошел, его заменила веселость, возможно, чрезмерная, и она крикнула из кухни:

— Но ты должен пойти к моим родителям и спросить их согласия! Они люди старой закалки, мать любит вспоминать, как отец пришел просить ее руки, нагруженный подарками.

Упомянув родителей, она вспомнила и о другом и вернулась к Густаву.

— Да, я забыла спросить, удалось ли тебе в Москве что-нибудь выяснить о наших родственниках?

Густав не ответил, и Лидия подумала, что из-за всей этой суеты со съездом и прочими делами он не успел выполнить ее просьбу, хотела уже извиниться, что вообще побеспокоила его столь личными проблемами, как тот вдруг заговорил:

— Я не хотел тебе говорить сразу, чтобы не испортить сегодняшний день, но что за смысл тянуть и скрывать. Новости не самые лучшие. Твой дядя Хуго Беккер умер. Вернее, его расстреляли.

Абсолютное счастье невозможно, всегда найдется что-то, что его отравит, подумала Лидия с ужасом. Дядю Хуго расстреляли! За что?

Так она и спросила:

— За что?

— За участие в троцкистском заговоре. Так по крайней мере мне сказали.

— Это клевета! — взорвалась Лидия. — Дядя Хуго был убежденным коммунистом, старым большевиком, он участвовал уже в революции пятого года и был после этого сослан. Троцкого он действительно знал, но чтобы он был замешан в какой-то заговор, нет, в это я никогда не поверю.

Густав не ответил, но его молчание было столь многозначительным, что Лидия все поняла.

— Мама опять была права, — бросила она. — Когда Троцкого выслали из России, она сразу сказала, что для Хуго это ничего хорошего не означает. И все равно мне страшно думать, что человека, который посвятил всю свою жизнь борьбе за счастье трудового народа, именем этого самого народа могут казнить.

— Мне тоже, — согласился Густав, — ты же знаешь, и моих некоторых хороших товарищей расстреляли по примерно таким же обвинениям. Раньше нам казалось, что мы тут, в буржуазной стране, рискуем жизнью, а тем эстонским комммунистам, которые так или иначе оказались в России — остались там, бежали туда, неважно, — что им ничего не грозит, но вышло наоборот.

Это было правдой, они это несколько раз обсуждали, не в самом начале их знакомства, но позднее, когда сблизились; Густав говорил Лидии, что не может понять, как это Пеегельман и другие ярые революционеры вдруг оказались врагами советской власти.

— А бабушка и дедушка? — вдруг вспомнила Лидия. — Они, конечно, тоже умерли, да?

Мать, и та не надеялась, что ее родители живы, они были уже слишком стары, но, как мама сказала, хорошо бы по крайней мере знать, где их похоронили.

— Это я выяснить не успел, времени не хватило, — сказал Густав виновато. — Как-нибудь в другой раз. Или когда попадем в Москву с тобой вместе. Сможешь искать их следы сама.

В Москву! Я поеду в Москву, подумала Лидия. Этот город сохранился в памяти ее и ее братьев и сестер словно потерянный рай, в нем среди театров, книжных магазинов и концертных залов прошло их детство, и все они по нему тосковали. А ведь теперь, когда они с Россией снова в одном государстве, она в самом деле может снова увидеть Москву, это перестало быть немыслимым.

Цветы завянут, вспомнила она и забыла на некоторое время как о заботах, так и о грезах. Чулан она нашла, но ваз там не оказалось, только несколько пыльных стеклянных банок. Вымыв их и заполнив водой, она вернулась в большую комнату, почти что зал, и увидела, что Густав стоит у окна и задумчиво смотрит на море.

— У вас тут, говорят, в наше отсутствие тоже кое-что произошло, — обернулся Густав на звук ее шагов. — Мне сказали на вокзале, что Пятса вывезли в Россию. Как к этому отнесся народ? Беспорядков не было?

О беспорядках Лидия не слышала, но она не стала скрывать, что вчера к Виктории, у которой она ночевала, заходил Эрвин и выражал недовольство, что подобная депортация могла произойти без решения суда.

— А разве не Пятс судил участников сааремааского восстания? — спросил Густав, и Лидия уловила в его голосе звон металла. — Прямо под трибунал и пуля в грудь. Так что и мы могли бы вести себя соответственно, революционный трибунал, и все, его песенка спета. Но мы поступили не так, наоборот, Варес даже выторговал для Пятса пенсию.

Аргументация Густава была ясной и логичной, и Лидия подумала, что, если бы брат ее услышал, наверное, тоже не нашел бы что возразить. Труднее с отцом, отец был убежденным сторонником Пятса, голосовал за него на всех выборах и считал его единственным мудрым государственным мужем Эстонии.

— Насчет того, чтобы пойти просить руки, я пошутила, — сказала она как будто невзначай, расставляя цветы по банкам, — мы оба взрослые люди, можем решать свою судьбу сами. Возможно, потом, когда работы будет поменьше, поедем к родителям в гости, а сейчас на это просто нет времени. И не только у тебя много дел, у меня тоже.

И стала увлеченно рассказывать, как уже начали организовывать кооператив художников и какие крупные суммы выделила Москва на заказ эстонским живописцам картин для государственных учреждений. Ничего подобного правительство Пятса не делало никогда, Лидия отлично знала, как бедствовали ее однокурсники по художественной школе, теперь этому должен был быть положен конец.

Да, в прошлом ошибки совершало и советское государство, — но будущее представлялось ей белоснежным и благоуханным, как розы, которые она поставила в отдельную банку, их чистота не терпела менее благородного соседства.

Глава третья. Pater familias

Алекс спорил, уговаривал, приводил всяческие веские, по его мнению, аргументы, но ничто не помогло, от хутора отрезали самый лучший кусок. Возможно, он защищал бы себя с большим пылом, чего ему бояться, в семьдесят-то лет, но его удержал Адо. Сводный брат трусил, в последние месяцы арестовали нескольких вождей вапсов, и ему казалось, что следующий на очереди он. На этом основании он недавно попросился к Алексу на хутор, спрятаться хотел, и теперь умолял Алекса не ссориться с новой властью и не привлекать лишнего внимания. Какой-то резон у него, наверное, был, преследовать из-за связи с вапсами его вряд ли стали бы, в их движении он был слишком незначительной фигурой, но у Адо на душе имелся и другой грех, сам он его почему-то существенным не считал, но, как казалось Алексу, пострадать мог скорее из-за него — во время Гражданской войны Адо перебежал под Псковом из армии красных на сторону Эстонской республики.