Элис Петерсон - Другая Элис

— Почему ты не пошла с ними, милая? Тебе бы понравилось, — сказала мама, замешивая тесто для пончиков к чаю. По-моему, мама всегда пекла пончики. Я называла это ее «нервной болезнью».

— Зачем мне идти? Мне не о чем с ними говорить, я не нужна им там, — сердито буркнула я, разрывая на клочки какую-то бумажку.

— Ты знаешь сама, что это не так, — твердо возразила мама. — Ладно, тогда помоги мне нарезать тесто.

— Я ненавижу себя. Ненавижу свою жизнь. Всегда торчу в проклятой больнице. Мне не становится лучше. Почему, почему мне досталось такое? Почему, мама? — закричала я. — Это несправедливо, я ненавижу, ненавижу, ненавижу все! — Ее скалка с удвоенной силой раскатывала тесто.

Гости Элен вернулись после ланча и решили сыграть в теннис, чтобы стряхнуть с себя паутину, избавиться от похмелья и истратить калории после большого воскресного жаркого. Они что, нарочно так делали? Неужели не понимали, как тяжело мне? Я смотрела на их неуклюжую игру, на неловкие подачи. Никто не мог играть так, как когда-то играла я — так за что же мне такое наказание? Почему я больше не могла играть? Почему только я сидела и смотрела на них? Лучше бы уж я вообще никогда не держала в руках ракетку. Мне было невыносимо испытывать чувство потери, которое преследовало меня каждый день, точило мою душу.

Кто-то внезапно крикнул:

— Элис, ты можешь дать мне совет профи? — Они думали сделать мне приятное. А мне стало еще хуже. Я притворилась, что ничего не слышала, и поплелась прочь. Я думала лишь о том, что сейчас могла бы играть в Америке в теннис, участвовать в международных турнирах. Что могла бы быть спортивной и здоровой. Бегать так же, как они, по корту.

Когда друзья Элен уехали, я пошла на теннисный корт с моей старой уилсоновской ракеткой и встала на заднюю линию. «Я все еще могу играть», — сказала я себе и ударила по мячу. Мое запястье не выдержало. Мяч даже не долетел до сетки. Я попыталась ударить сильнее, но лишь причинила себе боль. Мне не верилось, что это я.

Я побрела домой, задыхаясь от злости и слез. Включила телевизор. И там проклятый теннис. Уимблдон. Играли мои ровесницы. Ширли-Энн Сидел, девочка, с которой я играла на Национале в Уимблдоне, чуть не победила Дженнифер Каприати. Карен Кросс, в одной комнате с которой я жила на Национальных соревнованиях, впервые играла в Уимблдоне. А мы ведь были с ней почти на равных. Я не ценила тогда свое счастье, не понимала, как мне везло, что я могла играть в теннис. Теперь все ушло. Навсегда ушло. Штеффи победила в трудном матче, она подбежала к сетке; на ее глазах блеснули слезинки. Я скучала по победам на корте, мне не хватало ощущения победы и триумфа. Я не могла смотреть на экран и швырнула на диван пульт.

Чувствуя себя старухой, я побрела наверх, к себе. Мне хотелось запереться там навсегда. Я долго рыдала и била рукой по подушке. Рука заболела еще сильнее. У меня не было сил, чтобы швырнуть что-нибудь в стенку. Тогда я закричала. Меня никто не слышал, все были на улице.

Внезапно в мою спальню вошел папа.

— Элис. — Кажется, он не знал, что еще сказать, и просто сел ко мне на кровать. Я бросила на пол еще одну подушку, рыдала, кричала, задыхаясь от крика.

— Поплачь, поплачь, — повторял он, гладя меня по спине.

— Моя жизнь потеряла смысл. Я не могу играть в теннис. Я не могу танцевать, не могу бегать, не могу ходить на лыжах. Я не могу работать, как все вокруг. Я не могу пойти на слепое свидание. Представляешь? Цилла мне сказала: «Элис, ты поедешь автостопом, или на сплав по бурной реке, или кататься на лыжах в Альпах». Старухи могут больше делать, чем я… — Я давилась словами. Наконец я воскликнула: — Я больше ничего не могу делать, папа.

На столике возле моей кровати стоял флакон с таблетками. Почему они мне не помогают? Я схватила его и бросила на пол.

— Почему вы ничего не делаете? — закричала я. — Почему все живут нормально, кроме меня? Мне только девятнадцать!

Папа опустил голову и тяжело вздохнул. Сложил руки в молитве.

— Твои молитвы не помогают! Не трудись. Я все равно не верю, — со злостью сказала я. — Не понимаю, как ты еще можешь верить. Бог жестокий и несправедливый. Ты сам себя дурачишь.

— Тише, тише, — успокаивал меня папа, понимая горечь моих слов. — Эти выходные были тяжелыми для тебя. Но тебе станет лучше, моя дорогая, дорогая девочка. В Бристоле у тебя все получится. Я очень люблю тебя, и ты знаешь это, правда?

— Почему я, папа? Почему я? Ведь я никогда не делала ничего плохого. Том прав. Это игры дьявола. Мы игрушки в его руках.

Папа вздохнул.

— Бог не сидит на троне и не раздает наказания плохим людям. Все не так.

— Тогда где же он? В отпуск уехал?

— Поверь мне, — резко ответил папа, — бывает, что я кричу ему: «Почему не помогают мои молитвы? Почему не действуют лекарства? Почему Элис должна так страдать?» Но, — сказал он уже более спокойным тоном, — я думаю, что он по-прежнему страдает вместе с нами. Думаю, что он будет страдать, пока существует этот мир.

— Я все-таки не верю этому, — возразила я. Слезы мои почти высохли.

— Я читал рассказ про еврейских детей, которых повесили при холокосте. Некий человек, видевший это, повернулся к своему товарищу и со слезами воскликнул: «Где же Бог? Почему он не остановит это?» Его товарищ ответил: «Бог висит рядом с этими детьми».

После долгого молчания я сказала:

— Я никогда не узнаю ответ на вопрос «Почему я?», правда?

— Не проходит ни минуты, чтобы я не желал: лучше бы это был я, а не ты, — тихо сказал папа, и слезы полились у него по щекам. — Я никогда не понимал, почему болеешь ты, а не я, седой старик, проживший долгую жизнь.

— Я рада, что это не ты, папа, — сказала я, закашлявшись. — Я рада, что это не ты.

— Почему не я, седой старик? — повторил папа, обнимая меня.

— Я смогу ходить в университет? — спросила я у доктора Фишера. — Ну, я имею в виду, вдруг у меня будет «вспышка»?

— Сможете, — с готовностью ответил он, откинулся на спинку стула и скрестил короткие пухлые ноги. — Здесь вы получите превосходный уход. Я не думаю, что у вас есть основания для беспокойства. Повышенная доза метотрексата будет держать под контролем ваш артрит. Это замечательный препарат, он очень успешно проявил себя в Америке.

— Мне он не понравился, — сказала мама, когда мы вышли из больницы. — Ты задала ему вполне разумный вопрос, а он говорил с тобой как с раздавленной букашкой.

— Он держит себя как король, — ответила я с улыбкой. — Давай звать его «Король-рыбак». Если Король говорит, что у меня все будет хорошо, значит, будет хорошо.

Я была в студенческом общежитии, в каморке, больше похожей на картонную коробку. Ребекка приехала со мной из дома — она тоже поступила в Бристоль. Мы обе чувствовали себя неуверенно в новом месте и договорились, что будем поддерживать связь, если даже наши корпуса окажутся далеко друг от друга. Странное дело, но мы всегда оказывались рядом. С самого детства мы были вместе, и ее семья была для меня вторым домом.