Михаил Новорусский - Записки Шлиссельбуржца

Начались расспросы и препирательства. Я объяснил, что хочу только вдоль всей дороги протянуть грядку, дабы посадить на ней цветы. И затем, чтобы отстоять свой замысел и право на захваченную территорию, пустился, как это делают и государственные мужи, в дипломатию. Цель моя,-- доказывал я,-- не только вполне невинная, но и достойная похвалы. Ведь ему же, будущему подполковнику, приятнее на пути в Сарай видеть кругом не сорные травы, а бордюры цветов. Не говорю уже о том, что и высшее начальство пройдется здесь среди цветочных насаждений с большим удовольствием, чем среди лопухов, крапивы и чертополоха.

Я привел нарочно эту аргументацию, как образчик того, каким образом мы добивались у подобного члена нашей администрации того, в чем открывалась надобность и в чем отказ не имел ни смысла ни оснований.

Федоров теперь уступил, но с условием, что я сделаю только то, что обещал, и отнюдь не буду расширять своей культуры. Обязательство было дано, грядка вспахана, и цветы насажены.

Но мое обязательство не связывало никого другого из товарищей, и потому естественно, что через год начались расширения захватных владений и новые дипломатические переговоры, не менее красноречивые и убедительные, чем те, какие вел я. Вроде того, что Новорусскому позволил, а мне не позволяет; что у него нет самого элементарного понятия о справедливости; что управлять целым народом с такой двойственной политикой значит вызывать революцию; что расширение это делается только на 1 год, и исключительно для салата, который, как доказано опытом и подтверждено доктором, полезен от цынги; что, препятствуя этому, он сам обрекает нас на новые заболевания, и т. д. и т. д.

Разумеется, кончилось тем, что весь двор был "завоеван" и обработан.

Много труда было вложено в него. Грунт, как я говорил, здесь был каменистый и почти на 11/2 арш. сплошь состоял из остатков древних строительных материалов. Только изредка кое-где лежали тонкие пласты почвы. Нужно было пробить всю толщу этого мусора и докопаться до настоящей рыхлой подпочвы, которая состояла частью из глины, частью из мелкого наносного белого песку.

Чтобы добыть то и другое, проламывали ямы до 11/2 саж. в диаметре, камень отбрасывали в сторону, а со дна вычерпывали глину и песок до такой глубины, с какой только можно выбросить землю на поверхность. Иногда это ископаемое добывалось даже посредством ведра, которое один опускал в яму, а другой, сидевший там, наполнял.

Когда добывать больше оказывалось не под силу, на дно ямы сваливался мусор, бывший на поверхности. И если яма подготовлялась для посадки дерева, то в нее сверху сыпался значительный слой рыхлой смеси, частью только что добытой из глубины, частью принесенной из огородов с нового двора или вынутой из парников. Если же здесь проектировались огородные насаждения, то яма почти вся засыпалась камнем и мусором, и только на 1/2 арш. сверху клалась рыхлая почва.

Благодаря таким трудам нам удалось весь двор, так сказать, перевернуть вверх дном и сделать его годным для насаждений. Но в 1904 г., осенью, когда оказалось настоятельно необходимым снова очистить от культуры это лобное место, нас, после многих предупреждений, решительно погнали со двора. Парники, как я говорил, были целиком выстроены заново, а земля вся выношена большею частью на носилках в наши огороды: не пропадать же нашим трудам!

Значительная часть этой земли, таким образом, дважды проехалась на наших плечах туда и обратно. И много же поту было утерто за этой нелегкой сизифовой работой!

IX.

И вот, когда парники и проч. насаждения на дворе были оборудованы и наступала весна, тотчас же опыт жизни предъявлял к нашему режиму самые сокрушительные требования.

Нельзя было, находясь на дворе, не заходить в сарай. Всевозможные мелочи сельскохозяйственных работ не могли быть предусмотрены заранее. То нужна подпорка для рамы, то заплата к парнику, то молоток, то стамеска либо пила, то теплая вода для поливки, то зола для удобрения, то семена, то горшки, оставшиеся в мастерской. Ходьба была беспрерывная, и нужды парниковые -- неотложные. Они не могли подчиняться инструкциям и ждать, когда освободится коридор, чтобы можно было пройти по нему. Если разбил стекло в парнике и дует северный ветер, нужно закрыть или заделать дыру как можно скорее, чтобы не поморозить все продукты своих трудов.

Таким образом, под дружным натиском с обоих флангов, со двора и с коридора, исконные основы нашей жизни были расшатаны вконец.

Одна из самых первых брешей в них была сделана мною и Н. Д. Похитоновым при счастливом содействии самой нашей администрации. Гангарт заказал нам ограду для обнесения "братской могилы" воинов, павших при взятии крепости. По данным чертежам, ограда должна была состоять из массивных точеных балясин, установленных по 11--12 штук между двумя вкопанными толстыми столбами. Специалисты-токари (Лаговский, Шебалин, В. Иванов и др.) взялись точить балясины, а я, Похитонов, Панкратов, Мартынов и др.-- устраивать столярные части и делать пробную установку.

Когда первые части были готовы, понадобилось сделать их примерную сборку и, значит, работать на коридоре, о чем в то время даже и помышлять нельзя было. Первый опыт был сделан в присутствии властей, которые сами натолкнули на это. А известно ведь, как дорог первый опыт!

Затем около того же времени к нам поступил младшим помощником штаб-ротмистр Пахалович, которого, по его словам, за симпатии к нам впоследствии Гангарт звал социалистом. Так как Сарай, как арена нашей рабочей деятельности, был подчинен непосредственно младшему помощнику, заведовавшему хозяйственной частью, и другому вахмистру, который заведовал специально мастерскими, то здесь, при доброй воле ближайшего начальника, очень скоро стали устанавливаться признаки "автономии". Всякое двоевластие, говорят, гибельно, вопрос только, для кого и для чего.

Первые шаги Пахаловича были чрезвычайно робки. Он сам украдкой ловил те немногие секунды, которые удавалось поймать, чтобы сказать наедине несколько слов. Кончилось же тем, что он раз навсегда отогнал от себя "нижних чинов", соглядатаев при офицере, беседовал с нами по целым часам наедине, с глазу на глаз и группами, даже, страшно сказать, называл нас иногда по имени и отчеству и, в конце концов, при нашем благосклонном содействии, разрушил окончательно все здание суровой толстовской одиночки и бессмысленного формализма.

Говорят, что в Петербурге тогда он имел хорошую протекцию и, вероятно, пользовался как ею, так и временем, когда наши верховные аргусы, убаюканные полной победой над революцией и взысканные за это великими и богатыми милостями, размякли от наслаждений.

Часто он рисовал нам эти "верхи" теми же самыми нелицеприятными красками, которые только теперь обыватель может встретить в русской печати и которые всякому историку хорошо известны в характеристиках прошлого времени. Т. е. развратны, трусливы, жестоки, мстительны, глупы и слепы.