Михаил Новорусский - Записки Шлиссельбуржца

X.

Так вот, по совокупности этих причин, которые я изложил, может быть, с излишней подробностью, мы получили наконец некоторое подобие конституции. Мне кажется, что и в нашем застенке проявились те же общие законы, которые управляют жизнью больших организованных обществ. Жизнь всюду можно задавить и всякое общество раздробить на части и уничтожить. Но, раз оно существует и жизнеспособно, раз у него сохраняется общая хозяйственная жизнь, неразрывно сплачивающая разрозненные элементы в одно целое, оно разрушит или ослабит всякие путы, лежащие ему на пути, и приспособит всякие законы к своим потребностям.

Расцвет наших "свобод" совпал с манифестом, данным по случаю бракосочетания Николая II. В нем до такой степени ясно и недвусмысленно было сказано: "не изъемля и государственных преступников от милостей, дарованных в пункте таком-то", что наша администрация поняла его взаправду и, кажется, на второй же день принесла нам газету, где он был напечатан, и подтвердила от себя, что еще несколько дней, и многие из нас увидят своих родных...

Манифест этот мы читали уже толпами на коридоре Сарая, и камеры не запирались. Заперты были только дамы, у дверей которых при открытых форточках собирались "клубы".

И это исключительное положение дам на первых порах казалось до такой степени странным даже жандармскому уму, что когда на место Пахаловича поступил его преемник и увидал на коридоре впервые эту картину, то спросил с недоумением:

-- А почему же они заперты?

Надежды и увлечения тогда были так заразительны, что, когда многие наши "литераторы" стали подвергать сожжению под плитой плоды своих дум, сжег и я несколько рукописей.

После я сам с большим недоумением спрашивал себя: чего это я-то заволновался? Какие шансы были у меня на немедленный выход?

Но быстро вспыхнувшие надежды еще быстрее потухли. Жандармы, пронюхавши где следует, облеклись в непроницаемую броню, и их многозначительное молчание скоро нас отрезвило.

Впоследствии мы узнали, что, при обсуждении вопроса о применении к нам манифеста компетентными в нашей судьбе лицами, голоса разделились, и перевес решению дал Шебеко, тогдашний шеф жандармов. Он заявил, что не ручается за спокойствие России, если манифест применят и к нам. Очевидно, он не сообразил, что, в случае применения манифеста, наш выход растянулся бы на целых 13 лет, и что думать об этом спокойствии нужно было раньше, чем оглашены были публично вышеприведенные слова манифеста.

Как бы там ни было, манифеста мы не получили, а местная администрация, как бы сконфуженная за свое высшее начальство, перестала придираться к разным мелочам наших правонарушений.

С этих пор и по март 1902 г. упрочилась в нашем Сарае, так сказать, публичная жизнь. И хоть были неоднократные попытки возврата к старому, особенно при смене наших ближайших администраторов, когда они хотели показать своему преемнику незыблемость старых основ, но они были недолговечны.

И при каждой местной реакции более проницательные из унтеров прямо говорили нам:

-- Все равно! Скоро опять все будет по-вашему.

XI.

Одну из таких попыток я прекрасно помню. Смотрителем тогда был Дубровин, только что заместивший прогнанного Федорова.

Одной из наших многочисленных конституций было установлено, что на коридоре могут быть только четверо (фиктивно говорилось не четверо, а двое на дворе и двое на кухне). Фортки же в дверях у всех мастерских будут открыты как для вентиляции, так и для удобства получать через коридорных клей, инструменты и проч.

Должно быть, Дубровину, как новичку, хотелось подтянуть нас, и он, ни слова не сказавши нам, велел вахмистру в один прекрасный день держать фортки на запоре. Приходим мы, ничего не подозревая, в мастерские, дверь запирают и... Оказывается, мы опять, как в мышеловке!

Я работал в это время с В. Г. Ивановым. Он, как только увидал такое "правонарушение", вспыхнул, как порох, схватил молоток и изо всей силы стал барабанить им в дверь. Стук был ужасный, соседи подхватили его, и начался обычный тюремный концерт, при котором обыкновенно стража совсем теряет голову.

Нарочный побежал к смотрителю, тот явился и, увидавши, в каком градусе находятся лишенные прежней "льготы", тотчас же сдался, сказавши, что он никаких распоряжений на этот счет вахмистру не давал. Фортки немедленно у всех были открыты, а дальнейших покушений на конституцию долго после этого не было.

Другой казус из той же категории был серьезнее.

Двери всех мастерских в это время уже держались открытыми. Я спокойно работал в своей мастерской, а со двора неслись ко мне громкие возбужденные голоса спорящих: там шли какие-то перекоры с вахмистром, тоже по поводу ограничения наших льгот. В чем именно было дело, точно я не знаю. Знаю только, что П. С. Поливанов, доведенный прением до белого каления, прибежал ко мне в мастерскую, схватил топор и моментально исчез. Говорили после, что он хотел броситься с ним на вахмистра, но товарищи, бывшие тоже на дворе, вовремя удержали его. Через минуту после этого я вижу, как он покорно идет, влекомый Базилем (В. Ивановым), ко мне в мастерскую, с тем же самым топором в руках, и немедленно подставляет голову под кран, чтобы охладить возбуждение струей воды.

-- Кровь,-- говорит,-- бросилась в голову.

Благодарят тактичности Гангарта и умелому объяснению ему всей истории, она не имела никаких последствий. Даже более: в тот же самый год (1896) был объявлен некоторым из нас коронационный манифест, в том числе и Поливанову, с обычной оговоркой, что срок сокращается "за хорошее поведение".

XII.

Весьма трудно воспроизвести теперь, каким образом я, из полнейшего профана во всяком ремесле, превратился в человека, чуть не на все руки мастера.

По крайней мере у жандармов сложилась такая репутация обо мне. Когда поступает новое лицо в корпорацию служащих и желает за чем-нибудь обратиться к сведущему человеку, его направляют ко мне. И это даже в таких вещах, на которые моя специальность совсем не простиралась. Напр., последний доктор (Самчук) просил меня как-то сделать прививку его комнатному лимону, чтобы он стал плодоносить.

Всякая наука дается не сразу. Тем более -- ремесленный навык и сноровка. Не думаю, чтоб у меня на это были особые таланты, но терпения запас был огромный. А в деле ремесла в большинстве случаев оно превозмогает все.

В столярном деле меня интересовал больше самый процесс творчества. Мне кажется, если бы меня учил опытный мастер, который заставлял бы все делать по шаблону, я бы далеко не пошел и самое ремесло стало бы для меня скучным и постылым. Я же в самом начале своих опытов чувствовал себя до некоторой степени Робинзоном. Даже более. Робинзон кое-что знал и в новой обстановке, сравнительно обширной, применял старые, известные ему приемы. Я же ничего не знал, и каждую задачу, вроде пришивания подошвы, нужно было сначала решать теоретически, а затем осуществлять сделанное решение на деле.