Александр Кабаков - Группа крови [повесть, рассказы и заметки]

«Вниманию жильцов! Снос здания начнется в воскресенье, 22 октября. Просьба к этому времени вывезти из освобожденных квартир мебель и все другое имущество. ДЭЗ».

Кажется, сегодня.

Нет, не на лестнице этот грохот, это снаружи раздается второй удар – будто великан трахнул великанским молотком в стену. Вылетели стекла, один осколок попал в лицо, кровь залила глаза. Многовато оказалось – две бутылки на одного за вечер. Идти надо бы, а ноги не идут.

Перебрал.

Меня тащит по лестнице соседка, я ее раньше видел много раз, но никогда не обращал внимания на то, что она весьма и весьма фигуристая баба. Крови много вытекло, видно. Голова кружится. Да, приятная баба.

Вырубаюсь.

Она вытащила меня на улицу, и тут дом рухнул. На его месте поднялась огромная куча мусора, а над ней облако пыли.

Опять вырубаюсь.

В «скорой» она поехала со мной, еле уместившись на откидном боковом сиденье.

В конце концов, подумал я перед тем, как потерять сознание в очередной раз, если будет настаивать, завяжу пить.

Или хотя бы ограничусь.

На старых участках метались под ночным ветром тени гигантских сосен – проклятый ветер вдруг поднялся такой, что раскачал эти деревья в два обхвата на уровне человеческого роста, и они двигались, скрипя и вздыхая, как шекспировский лес.

Когда поселок начинали строить, сосны уже были старыми, и их пощадили, не вырубили, хотя вообще стариков не щадили. За семидесятилетним Ш. приехали даже не ночью, а в сумерках. Другим будет наука… Б., стоя на своем крыльце в полосатой атласной пижаме, так и сказал: «Поделом старой сволочи. И некоторым подобным белогвардейским блядям пора следом… То-то, господа хорошие, пожалте-с бриться». Пузо Б. под пижамой выпирало, будто он был на восьмом месяце. Говорил Б. – да и писал, к отчаянию редакторов, – на собственного изобретения смеси матерного и старорежимного, мог себе позволить. Слова его разнеслись над пустой улицей, поскольку жильцы еще недостроенных по большей части дач попрятались на всякий случай. «Эмка» захлопала дверями, рыкнула мотором и, оседая колесами в мелкой пыли, тяжело покатила к шоссе.

И тогда ночью тоже поднялся ветер, вспомнила она. И сейчас так же пусто на улице, хотя ни за кем не приедут. Но время позднее. Пьяницы местные по домам приканчивают кто вторую, а кто бессчетную бутылку. Разве что какой-нибудь вовсе пропащий Т. встретится, бредет на станцию в ларек, торгующий для своих круглые сутки, – не хватило… Но к утру Т. о встрече забудет.

Она заплакала.

Если бы кто-нибудь из сотен, знавших Л. за бесконечную ее жизнь, мог видеть ее сейчас и разглядеть слезы в темноте, он решил бы, что они выбиты ветром, подумала она. Тем более правдоподобно, что ветер поднимал и нес вечную здешнюю пыль, мелкую и жгучую.

Если бы кто-нибудь знал, из-за чего действительно плачет Л., подумала она.

Уже очень давно, со времен тщеславной и бессильной юности, она думала, а иногда и говорила о себе в третьем лице. Назло своей чужой фамилии…

Л. плакала на ходу.

В конце концов, Л. имеет право плакать ветреной ночью, подумала Л. В конце концов, она может иметь слабость, маленькую, пусть даже постыдную слабость, а кто не имеет таких слабостей, тот упрекни ее, брось в нее камень… Конечно, все равно найдется много желающих упрекнуть Л., но как бы не так, вы никогда не узнаете о ее маленькой слабости. А если и узнаете, то не решитесь наехать, как теперь говорят молодые люди. Те, кто сменил последних великих в ее гостиной. Вам дорого обойдется такой наезд. Все ее великие, все их знаменитые тени заслонят ее.

Л. продолжала плакать на ходу.

Она скорбела о жизни, потраченной на обретение того, что должно было принадлежать ей по праву ее существования. Жизнь много взяла у нее в долг и не спешила отдавать долги. Огромные эти долги приходилось взыскивать с мужчин, иногда даже с женщин, а это опять был труд, тяжкий ежедневный труд соответствия между самой Л. и собственной ее ролью, главной ролью, от начала до конца прописанной ею самой.

Л. уже плакала в голос. Тут заплачешь, думала Л.

Все можно поправить, все можно закрасить, запудрить, скрыть. Но сияние глаз, которое никуда не делось, не соответственное цифрам в паспорте… Но багровая тень страсти, мерцающая в сумерках обычного дня… Но маленькая постыдная слабость…

Л. дошла до конца улицы, носившей то же, что и она, имя – вернее, фамилию, – и повернула за угол, после которого старые участки кончались, и кончалась ее прежняя жизнь.

Как обычно, в мыслях она оценивала себя сухо, даже беспощадно.

Она признавалась себе в том, что ей никогда и ничего не приходилось решать, это очень облегчало жизнь. Решения без ее участия принимали жадность и жестокость, такие же естественные для нее, как для младенца, вырывающего чужую игрушку и, в обиде от неисполненного желания, колотящего мать пухлым кулачком по лицу. В сущности, она представляла собой идеально налаженный механизм для захвата любых крепостей, думала Л. К концу любого сражения она просто оказывалась в лагере победителей. При этом самым поразительным было то, что прирожденная перебежчица имела репутацию безгранично преданной жены, символа преданности. И победитель, которому она доставалась – вернее, который в силу безошибочного ее инстинкта доставался ей, – верил в эту преданность и утешался ею до самого своего, когда приходил срок, поражения.

Следует признать, думала Л., иногда этим поражением бывала просто смерть.

И еще одно, необходимое для справедливости, дополнение, думала Л.: ее темперамент терзал не только ее жертву, но и ее самоё, особенно в начале каждого романа. Некоторые этот недолгий период буйства называют любовью, Л. избегала этого слова…

А потом начиналось освоение захваченной территории, колонизация завоеванного.

Еще почти девочкой она поняла, что жизнь полностью подчинена мужчинам, они устраивают мир по своим представлениям о правильном и неправильном, хорошем и плохом, полезном и вредном. Изменить это невозможно, эти вздорные, суетливые, мелочные существа будут властвовать всегда, а те женщины, которые смогут отвоевать среди них место для себя, докажут лишний раз, что окончательная победа все же остается за мужчинами. Потому что женщины могут победить, только присвоив и освоив все мужское, став, в сущности, мужчинами. Она знала нескольких таких, с тяжелыми подбородками и глубокими крупными складками от носа к углам рта. Одна, старая партийка с генеральским чекистским званием, все же затащила ее в постель, это было не то чтобы отвратительно, но ужасно однообразно и скучно – как с настоящим солдатом…