Александр Кабаков - Группа крови [повесть, рассказы и заметки]

После спектакля шли к кому-нибудь в номер, в гостиницу, где жили все знаменитости, даже имевшие в Москве квартиру, – в гостинице было удобней, к тому же укреплялись репутации государственных людей, которым следовало постоянно быть рядом с Кремлем. Пили отдающее самогоном союзническое виски из гостиничного буфета, закусывали жирной рыбой, привезенной из богатой Сибири для разнообразия начальнического стола… И старательно угощали бледных, неуверенно державшихся на ногах, недавно вывезенных ленинградцев.

Л. нравились старые знакомые, даже некогда близкие друзья, надевшие военную форму. Некоторым она так шла, будто они родились офицерами.

В те два-три года военной бесшабашной жизни она, не испытав никаких мучений и даже просто трудностей, резко постарела, но не замечала этого, привычно вела себя, как положено красавице. Между тем ее рыжие тугие кудри сделались тонкими, посекшиеся их концы летали в воздухе, как весенняя паутина… И ее круглое личико дорогой куклы оплыло, короткий вострый носик сплюснулся, все вместе стало похоже на морду маленького льва… Такие лица, как известно, бывают у прокаженных больных и бездомных пьяниц. К тому же Л. очень отяжелела, крупные и прежде – не пропорционально общей мелкости – зад и бедра выглядели постаментом узкогрудого и узкоплечего верха.

Они прожили с Ф. восемнадцать лет. Упрекнуть его было не в чем. Собрание сочинений М. вышло, она исполнила данный себе самой обет – искренне считала М. гением – и получила приличные деньги.

В пятьдесят втором году Ф. не отказался от нее, не бросил космополитку, как сделал кое-кто из имевших даже неплохую репутацию. А ведь они и зарегистрированы-то не были…

В середине пятидесятых она начала ездить по всему миру, делилась воспоминаниями о жизни с гениальным поэтом. Одежду и обувь привозила гигантскими чемоданами, под которыми гнулись носильщики на Белорусском и Киевском. А ведь достаточно было одного его звонка в выездную комиссию – и кончились бы эти ее сомнительные поездки за покупками…

Когда же он ездил бороться за мир в Париже или Риме, ее включали в делегацию как «общественного деятеля и близкого друга поэта М.», даже не дожидаясь указания Ф. В гостинице, если их номера оказывались не рядом, старший группы похабным шепотом извинялся и предлагал поменять комнаты…

Словом, жизнь сделалась удобной. Вероятно, еще через пару лет они поженились бы.

Но в пятьдесят шестом, когда все вокруг стало и без того шататься и сыпаться, у него совсем отказали почки. Ф. слег, наиболее важные проблемы решал, не вылезая из постели, которую приходилось перестилать дважды в день – недержание усилилось. Она безропотно выносила все, работала больше прислуги, исхитряясь при этом безотлучно сидеть рядом с больным, читала вслух документы и помогала, надписав резолюцию, поставить не изменившуюся твердую, разборчивую подпись.

Его похоронили на том же начальническом кладбище, где М., в соседней аллее. Ей было удобно навещать их, и цветы на могилах всегда лежали одинаковые.

Два завистника в это время гуляли по кладбищу.

– Да, цветы у них одинаковые, зато всегда свежие, – признал один.

– Вон оно, переходящее знамя отечественной литературы, – ответил расхожей шуткой второй, указывая на Л., спешащую по центральной дорожке к воротам и роющуюся на ходу в сумке, где лежали ключи от известной всей Москве кремовой «победы»-кабриолета. С этой тяжелозадой, как и ее хозяйка, машины была писана знаменитая картина роскошной советской жизни, украшение современного зала государственной галереи. И для картины остряки придумали обидное название: «Коммунизм, вид сзади»…

Тяжело вздыхая, завистники отправились в популярную близ кладбища пивную.

Ветер кончился так же внезапно, как начался.

Она уже обогнула пруд и толкнула дверь на веранду странного маленького домика, стоявшего у самого берегового среза. Позади него светилась ночным свечением вода, с трех других сторон его окружал покосившийся, волной полегший штакетник.

Сооружение это нельзя было даже назвать домом, скорее это была будка вроде тех, в каких на городских бульварах хранят лопаты, грабли и метлы озеленители, толстые тетки в брезентовых штанах. От обычной такой будки домик отличался непропорционально большой верандой, словно пересаженной от настоящей дачи. Через эту веранду она и вошла. Когда она закрывала за собой дверь, ветер снова подул так, что с деревьев посыпались сухие ветки.

Она оступилась в темноте и упала.

Поздней осенью, зимой и ранней весной в квартире на Усиевича, полученной от Союза уже после смерти Ф., было тесно, но пусто – Л. неустанно набивала две маленькие комнаты и шестиметровую кухню антикварной мебелью, бронзой, картинами – было время, когда в комиссионках на Арбате и на Фрунзенской ее хорошо знали. Но ощущение пустоты в городской квартире возникало оттого, что маленькая женщина, опираясь на тонкую трость, бродила здесь одиноко, словно случайный посетитель в музее. Соседи по литературно-художественной резервации – между Красноармейской и Ленинградкой – сторонились Л., осуждая ее прежнее беспутство и нынешнюю расчетливость, видные всем, кроме ее оголтелых поклонников. Среди этих мужчин количество лауреатов и героев труда за выдающиеся художественные или научные достижения было больше, чем среди депутатов Верховного Совета… Впрочем, в гости к ней они не ходили, опасаясь неизбежных сплетен.

Зато весь дачный сезон в оставшемся ей от Ф. загородном особняке народ толпился постоянно, полсотни и больше гостей одновременно. Пили, но не только пили – прежде всего демонстрировали свое положение друзей этого знаменитого дома, завсегдатаев главного столичного салона, прибежища социалистической богемы…

Теплая погода будто бы смягчала нравы и снимала запреты. В гостиной стояли вплотную, как в трамвае. Тем, кто не расслышал, пересказывали мо, пущенные Л. Бродили по комнатам общеизвестные знаменитости и неведомые люди, просто затесавшиеся с улицы. Дамы пили не переводившееся у Л. дефицитное шампанское «Новый Свет», но некоторые вполне по-боевому наливали в фужеры водку. Сильный пол налегал на дорогие коньяки с красивыми грузинскими названиями «Греми» и «Энисели», но был и молодой человек из здешних завсегдатаев, имени которого никто не знал, эстет и гурман – он пил специально для него подаваемый шартрез, держа узкий бокал за высокую ножку.

Л. сидела в кресле на колесах.

Той ветреной ночью она сломала шейку бедра, что часто бывает со старухами. Кость не срасталась, плед укрывал перекошенное тело. Клоунский грим не скрывал общее омертвение лица. Однако себе она казалась той же красавицей, какой была и пятьдесят, и шестьдесят лет назад. И, как всегда, сколько себя помнила, непрестанно размышляла о телесных радостях, бредила ими – это было до сих пор единственное, что интересовало ее по-настоящему. А огорчали только огромные черно-коричневые родинки в декольте…