Эрне Урбан - Утренняя заря

— Что случилось, отец? — заволновалась жена.

— Ничего. Собирай дочь в дорогу, а меня оставьте в покое и катитесь к черту со всей деревней!.. Не нуждаюсь я ни в чьей жалости!..

Кооператив был основан, люди постепенно вступали в него, а Мошойго как будто спал наяву. Он уезжал в понедельник, возвращался в субботу, всю неделю трясся в жесткой телеге по дорогам и никак не мог понять, почему так изменился вокруг него мир, и случилось это с тех пор, как создали у них в деревне кооператив, но звучание этого слова значило для него не больше, чем шум мельницы или тиканье часов. О возможности самому вступить в кооператив Мошойго как-то не задумывался, а если ему и приходила в голову такая мысль, он просто гнал ее прочь от себя.

Долго бы еще, наверное, оставался Мошойго хлопающей на окне ставней — ни туда ни сюда, — если бы спустя недели две после создания кооператива не получил он повестку зайти в сельскую управу. Это его удивило, даже рассердило, потому что на повестке стояло: «По вопросу о налоговой недоимке», а Мошойго был совершенно уверен, что за ним никаких недоимок не числится — налоги он уплатил сейчас же после сбора урожая.

— Что случилось? — накинулся он на счетовода. — Вот квитанция по налогу. Никаких недоимок у меня нет. Зря беспокоите человека!

Счетовод, серьезная круглолицая девушка, чернобровая и краснощекая, средняя дочь Михая Дэли, взяла у него из рук квитанцию, внимательно прочитала, кивнула, но не отвела глаз, а сказала спокойно и уважительно:

— Тут все в порядке. Мы побеспокоили вас не из-за этого, дядюшка Петер.

— А из-за чего?

— Разверстка пришла на подоходный налог. Вам придется уплатить за полтора года.

— Подоходный налог? Это что за новости? Какие же у меня доходы?

— Которые вам за извоз идут. Большие это деньги, большой доход, дядюшка Петер. Вот здесь письмо от предприятия по ремонту дорог. Пишут, что вы ежедневно зарабатываете более ста форинтов.

— А корм лошадям? А… а мой труд? Это, по-вашему, не в счет? Об этом предприятие вам не пишет?

— Закон есть закон. Вы, дядюшка Петер, зря на меня обижаетесь, я свои обязанности выполняю, только и всего.

Мошойго захлебнулся горечью, но в душе признал, что девушка действительно ни при чем. Он постарался взять себя в руки, но в голосе его прозвучала жалоба, когда он все же решился спросить:

— Ну, а сколько мне все-таки придется платить по этому самому подоходному налогу? Сколько сдерет с меня государство?

— Восемь тысяч форинтов с небольшим, но это за полтора года.

— Ско-о-олько?

Мошойго покачнулся и оперся обеими руками о стол, чтобы удержаться на ногах. Именно столько лежит у него в шкатулке — его кровные деньги, собранные с таким трудом! Эта сумма осталась у него после того, как жена и Тери купили все, что было необходимо для поездки дочери на курсы. Безобразие! Тут, конечно, не обошлось без подсказчика! Михай Дэли! Конечно он. Узнал, что у Петера Мошойго завелись деньжата… Уговоры не помогли, не удалось им заманить его в кооператив красивыми словами, так теперь хотят сломить другими мерами. И дочь свою подговорил Михай Дэли, вот эту самую.

Мошойго взорвался:

— Я этого так не оставлю! Пойду жаловаться! — заорал он. — В область поеду, в министерство пожалуюсь!

И поехал, в тот же день поехал, чуть лошадей не загнал, но добрался только до районного центра. Мошойго возмущался, говорил о справедливости, просил пересмотра — все напрасно. Ему объяснили, что никакой несправедливости здесь нет, не его одного обложили налогом, сотни, даже тысячи людей платят подоходный налог. Единственное, что можно сделать, поскольку сумма, подлежащая выплате, велика, — это разрешить ему уплатить в рассрочку.

— Не нужно! — В Мошойго взбунтовалась гордость. — Не нуждаюсь я в вашей милости!

Вернувшись домой, Мошойго тотчас же отнес деньги на почту, потом надел праздничный костюм — настроение было такое, будто он собирается на похороны, — позвал в комнату жену и дочь и хриплым голосом сказал:

— Надели мне на шею ярмо! Работать на государство я не стану. Извоз брошу. Что было, то прошло. Теперь пойду записываться в кооператив.

И пошел, подал заявление. Дэли обрадовался, пожелал ему счастья, долго тряс руку. Мошойго молчал, душа горела и ныла, но в ней росла и крепла уверенность, что тут не обошлось без подсказки Дэли.

В деревне не знали и даже не подозревали о переживаниях Петера Мошойго. Люди, уважавшие его, а может быть, чуточку и завидовавшие ему, узнав о его вступлении в кооператив, подумали: «Раз для Мошойго хорош кооператив, то и нам не может быть в нем плохо» — и тоже стали подавать заявления.

Правда, некоторые находили странным поведение бывшего примерного хозяина, удачливого, предприимчивого и рачительного, когда он отказывался занять в кооперативе хоть небольшую руководящую должность. «Пусть молодежь потрудится для общества», — отвечал Мошойго секретарю, и напрасно Дэли уговаривал его, напрасно подсылал к нему представителей районного управления — все их старания не привели ни к чему: Мошойго был тверд как скала. Во всем остальном поведение Мошойго ничем не было примечательно. Он сдал в кооператив землю, лошадей, телегу и сельскохозяйственный инвентарь, но все же ухитрился продать на сторону электрический мотор, соломорезку и машину для очистки кукурузных початков, получив за них наличными, чем насмерть перепугал жену.

— Мебель купи! — приказал он ей, отдавая деньги. — Пусть твоя дочь не жалуется, что у нее жестокосердный отец.

И только через некоторое время после вступления в кооператив, когда в Шимон-Юдаше была ярмарка, выяснилось, что таит Петер Мошойго в глубине души. Там, на этой ярмарке, случилось нечто, показавшее, что вступление Мошойго в кооператив отнюдь не исцелило его ран, а, наоборот, разбередило их.

В тот день повез Мошойго на ярмарку трех откормленных свиней, которые у него к тому времени еще оставались. Погода стояла студеная, даже мороз прихватывал. К полудню ледяной ветер начал срывать с низко идущих туч колючую снежную крупу. Народу на ярмарке собралось мало, да и те немногие, кто приехал, дрожали на ветру; Мошойго несколько раз забегал в корчму на углу пропустить стаканчик-другой палинки. Сначала у него огнем загорелись уши, затем побагровели щеки, и в конце концов махнул Мошойго на все рукой и засел в корчме, стремясь залить вином бушующую в нем ярость, готовый и сам погибнуть, и весь мир погубить.

Он пил до тех пор, пока огромная, как печка, женщина, приносившая палинку, не сказала ему:

— Сожалею, уважаемый, только хватит уж: всем моим запасам конец пришел.

— Ну что ж! Есть еще кабаки на свете!

Мошойго нахлобучил шапку, накинул на плечи полушубок, вышел из корчмы навстречу ранним молочно-белым, словно зимним, сумеркам.