Эрне Урбан - Утренняя заря

— Что-что? — вздрогнул от неожиданности погруженный в свои мысли Бицо.

— Это я о страхе говорю. Ты вот сказал, что Эрази боится. А я тебе ответил: да, но разве это может долго так оставаться? Видишь, он даже председателя готов задушить, а ведь это его шурин.

— Ты заранее знал, что и такое возможно?

— Допускал и такое. А вот те, кто этот закон придумали, те явно были уверены в этом… Ты не слышишь? Вроде барабан бьет?

Да, это бил барабан. Старый одноногий сельский глашатай в солдатском кителе выманивал своим барабаном народ на околицу села Р., чтобы те в окно выглянули, к воротам вышли, вокруг него собрались.

А когда вокруг него собралась толпа, глашатай сдвинул на затылок свою поношенную фуражку с козырьком из жести, сунул барабанные палочки за полу кителя между пуговиц, достал из верхнего кармана листок бумаги с напечатанным текстом и, кашлянув раз-другой, начал громко читать:

— «Сельскохозяйственные рабочие! Батраки! Бедняки!..»

— Да ведь это.. — заикаясь от удивления, проговорил Бицо отнимающимся языком.

— Верно, это листовка… Твоя листовка. Если ты не знаешь еще, скажу: во всех селах района именно с ее помощью мы начинаем «придавать смелости» людям. Тпр-р-ру! Сюрке, н-но!

Сюрке легкой рысью везла бричку к родному селу, а Кесеи с улыбкой молча сидел рядом с Бицо, и Андраш был так счастлив, так доволен собой, как никогда в жизни…

Он чувствовал — и от этого у него едва не выступали слезы на глазах, — что заслужил право называть себя жителем области Ваш… И, потрясая все его существо, в нем поднималось жгучее желание остаться таким навсегда, на всю жизнь! Вместе с миллионами людей творить судьбу, торопить время, постоянно вмешиваться в ход событий! Ну и что же, что путь этот нелегок, что на нем будет много препятствий, что он порой проходит вдоль глубоких пропастей?.. Старик Фонадь, раненный в руку, — вот кто правильно сказал: «Просьба у меня к вам одна, товарищ: запишите мою фамилию, внесите ее в список партийцев. Потому что тогда мне легче будет вести…».

Бицо подскочил, схватил вожжи и громко крикнул:

— Стой!

— Ты чего? — спросил удивленный Кесеи.

— Нет ли у тебя при себе бланков для заявления о приеме в партию?

— Найдется.

— Дай мне один.

Кесеи сунул руку в верхний карман, над сердцем, достал бумажник, из бумажника — конверт и, прежде чем открыть его, спросил:

— А ты отдаешь себе отчет в том, что делаешь?

— Да… Я уверен.

— Ладно. Держи бланк.

— Мне нужен не пустой бланк.

— А какой же?

— С твоим поручительством.

— А кто будет вторым? Нужно ведь два рекомендующих.

— Вторым будет мой отец.

Кесеи задумался. В уголках его глаз собрались маленькие морщинки.

— Ну хорошо, — наконец сказал он.

Он вынул из кармана крохотный чернильный карандашик, который и пальцами-то трудно было удержать. И своей неловкой рукой, по которой скользнула пуля врага, в углу бланка написал:

«8 апреля 1945 года. Я, Ференц Кесеи, член Коммунистической партии Венгрии, рекомендую принять в члены партии товарища Андраша Бицо».

… Над полями еще звенело пение жаворонка, а сам он уже превратился в крошечную вибрирующую точку, едва различимую в пурпуре заката.

Окна новой двухкомнатной комфортабельной квартиры выходили на улицу. Если немного высунуться из окна, можно даже увидеть балкон ратуши.

— Что такое? Опять началось очередное цирковое представление? — спросила жена.

Она только что вышла из ванной, разгоряченная и раскрасневшаяся, в шелковом халатике, едва доходившем до колен. Пронзительный осенний ветер, дующий в раскрытое окно, заставил ее поежиться.

— Цирковое представление? Ха-ха! — воодушевленно закричал муж. Высунувшись из окна, он смотрел в бинокль на балкон ратуши. — Иди сюда, Эмма, посмотри: это уже не цирковое представление. Это… это сама история! У нас новое правительство, задунайское правительство! [28] Во время контрреволюционного мятежа, развязанного в Венгрии силами внешней и внутренней контрреволюции осенью 1956 года, реакция неоднократно делала попытки создания всевозможных органов, на которые она могла бы опереться. — Прим. ред. Только сейчас сообщили о его формировании. И кто в его составе! Не какие-нибудь сопливые мальчишки, а настоящие мужчины! Оттуда, с Запада… Я вижу в бинокль их замечательные крупповские автоматы!

— Ты еще не кончил восторгаться? Тебе все еще мало!

— Что?

— Осел! Не видишь, что мне холодно?

— Пардон!

Мужчина закрыл окно. Пристыженный, он вертел в руках бинокль, не зная, что с ним делать.

— Ты куда-то собираешься? Зачем? — спросил он жену. — Насколько мне известно, продажа спиртных напитков запрещена.

— Да, запрещена. Только наблюдать за этим некому. Я думаю, лучше самой открыть двери, чем ждать, пока их высадят и не останется ни товара, ни денег. А пока есть товар, можно запрашивать за каждую рюмку сколько вздумается. В день тысяч до двадцати форинтов заработаем. Разве не так?

— Тебе виднее.

Мужчина пожал плечами, удобно устроился в кресле и стал наблюдать в зеркало за женой, натягивающей чулки; для него это было давно знакомое, привычное зрелище.

Он смотрел на жену со злобой и завистью, потому что был лыс, толстобрюх и выглядел гораздо старше своих пятидесяти трех лет. Жена его за последнее время помолодела, стала стройнее и даже благороднее, чем в те времена, когда он был старшим нотариусом. О таких женщинах говорят, что они похожи на георгины: пересади их в новую почву, и они расцветут еще пышнее. Ровно десять лет прошло с тех пор, как в сырой, туманный вечер ему пришлось оставить не только должность старшего нотариуса, но и село, где он преуспевал. Тогда его действительно охватило отчаяние, он совсем пал духом. И жена, которую он взял сиротой вместе с пятнадцатью хольдами земли, окончившая всего четыре класса городского училища, всегда безмолвная, занятая кухней, стиркой и детьми, смотревшая на него как на господина и слушавшаяся каждого его слова, неожиданно обругала его тряпкой и взяла все в свои руки. Она не побоялась вернуться в село, откуда выставили мужа, продала дом и землю и, не обращая внимания на его протесты (то, что она задумала, муж считал недостойным занятием для жены старшего нотариуса), открыла столовую. И где? Здесь, в Дьере, главном городе комитата [29] Комитат — административно-территориальная единица в Венгрии. Примерно соответствует нашей области. — Прим. ред. . И, чтобы его позор был полным, повесила у входа вывеску: «Лучше, чем дома! Столовая Эммы Машатне».