Эрне Урбан - Утренняя заря

Она нацепила передник, надела косынку с красными горошинами, обулась в туфли без задников. У нее хватило ума договориться с заезжими будапештскими журналистами, чтобы те в своих корреспонденциях расхваливали ее столовую. Дело пошло на лад. Столовая «Лучше, чем дома!» вскоре превратилась в шикарное заведение; стало модным заходить туда, чтобы съесть порцию рагу, отведать гуся или жареной домашней колбасы. Если бы не национализация, вернее, слухи о ней, сегодня у них был бы свой особняк, а Эмма командовала бы десятью — пятнадцатью слугами в своем заведении где-нибудь на главной улице. Но и так грешно было жаловаться.

Разделавшись со столовой, Эмма тотчас же поступила на работу. Место она получила через одного своего будапештского клиента, человека, хорошо во всем осведомленного, обожавшего ее кулинарные способности (а может, и ее женские прелести). Он устроил Эмму Машатне на должность, представив ее начальству как женщину, от рождения наделенную отменными деловыми качествами. Так она стала заведующей кондитерской, где до поздней ночи играла музыка. Еще хозяйничая в столовой, Эмма почувствовала, что стала главным лицом в доме, потому что зарабатывала деньги. Теперь, когда она сделалась «товарищем заведующей», муж не только не имел права вмешиваться в ее дела, но и разговаривать с ней должен был весьма почтительно. В некоторой степени Эмма оказалась начальницей над собственным мужем; она неоднократно намекала на необходимость учить детей Золтана и Эмеше, так часто рассказывала о своих связях и деловых возможностях, что вскоре добилась того, что бывший старший нотариус устроился на хлопотливую должность «кочующего» счетовода в тресте кафе и ресторанов.

Но теперь со всем этим покончено, покончено навсегда! Существует новое задунайское правительство! Теперь он может не только думать про себя, но и объявлять во всеуслышание: «Кальман Машат больше не слуга, а господин! Господин старший нотариус!» Он был полон решимости продолжать свою карьеру с того самого момента, на котором она закончилась в ноябре 1946 года.

Коренастый багровый Машат вскочил с кресла, отставил правую ногу, уперся кулаками в бока, голос его снова приобрел высокомерно-покровительственный тон:

— Эмма, Эмма, девочка моя, послушай-ка!

Жена, успевшая надеть черную юбку и белый пуловер, который вызывающе обтягивал ее фигуру, приводила в порядок коротко остриженные, кудрявые, как у негра, волосы. От удивления она застыла с поднятыми руками. Стараясь увидеть в зеркале мужа, она спросила: «Ну?» — и нельзя было понять, чего в ее голосе больше — насмешки или надменности.

— Я еду домой!

— Домой? Куда это домой? В это грязное логово? Ни земли, ни дома, слава богу, у тебя там больше нет.

— А общественное положение? А должность старшего нотариуса? Учти, что осенью сорок шестого года меня лишили этой должности незаконно, в результате террора. Если бы не это, я бы имел теперь тридцатипятилетний стаж государственной службы.

— Столько у тебя и будет, разве не так? Ты же сам сказал, что теперь создано новое задунайское правительство. Если это совсем новое правительство и если оно останется, то, конечно, уважит твое заявление о пенсии и засчитает в стаж и последние десять лет.

— Нет и нет! — вспыхнул Машат. — На пенсию я не пойду!

Жена, повернувшись к нему, с ангельской невинностью спросила:

— Почему же нет, старичок?

Чтобы не выругаться в ответ на эту наглую, хотя и замаскированную наивностью, провокацию, Машат засопел, глубоко задышал и зло посмотрел на жену, разодетую как картинка и уже готовую уходить. Он решил промолчать, не говорить о том, что гложет его уже давно, все эти десять лет, без чего он, Кальман Машат, ничто, самый обыкновенный, маленький человек, хотя и живет относительно беззаботно, в прекрасной квартире, хорошо питается и прилично одет. Что может знать женщина, избалованная, изнеженная мещанка, своими костюмами подражающая английским аристократам, об изумительном чувстве власти? Как мучительно даже во сне воспоминание о том вечере, когда толпа новых хозяев во главе с коммунистами хлынула в помещение сельского управления, заполнив его до отказа! Ему, как «врагу народа», пришлось немедленно убраться, уйти в неизвестность, в вечную ссылку, зная, что апеллировать бесцельно, да и не к кому. А из-за чего? Из-за какого-то несчастного удостоверения «об участии в Сопротивлении», которое он выдал бедному Пиште Дори, чтобы тот мог ходатайствовать о возвращении ему двухсот хольдов земли… Сколько раз дома, в ожидании жены, или на работе, копаясь в бумагах, бонах и накладных, представлял он себе, что народный строй обанкротится, все переменится и он, Машат, будет опять, стоя на своем привычном месте, на крыльце сельского управления, покрикивать на людей, потому что он имеет на это право и власть. Двор полон народу: мужчины с непокрытыми головами, женщины в платках, а он говорит об испытаниях, выпавших на долю нации, и в конце речи показывает на группу из пятнадцати — двадцати человек, во имя карающего правосудия закованных в цепи… Нет, от такого удовольствия он не откажется ни за что, даже из-за корыстолюбивой жены, которая может приспособиться к любым условиям. Нет, даже если Эмма сто раз будет оплакивать своих кондитерских ухажеров, массаж, косметический кабинет и, наконец, но отнюдь не в последнюю очередь, полную власть над мужем, которой она до сих пор безгранично пользовалась и, надо сказать прямо, даже злоупотребляла.

— Чему ты смеешься? — раздраженно нарушила молчание Эмма, ожидавшая, что муж начнет бормотать оправдания.

Она заранее наслаждалась, думая о том, как он будет потеть, пытаясь объяснить внезапно возникшую в нем жажду деятельности, а он только усмехался, как в давние времена, когда обучал свою молодую жену (она была на десять лет моложе мужа) хорошим манерам, учил, как надо ходить и как вести себя.

— Потому, девочка моя, — лицо Машата излучало злорадство, — что сидишь ты на высокой лошади, а тебя заставят слезть с нее.

— Почему, позволь тебя спросить?

— Цыц, маленькая притворщица! Ты еще спрашиваешь? Что ты воображаешь? Конечно, события развернутся в желательном направлении — ты уже слыхала, что они развиваются быстро. До каких же пор ты останешься заведующей кондитерской?

— До каких пор? — надув губки, переспросила жена. — До тех пор, пока не вернется владелец моей кондитерской или его наследник. А мне известно, что хозяин ее умер.

— Ну а тогда?

— Тогда, мой старичок, возможны два выхода: или договорюсь с ним, скажем, на половину прибыли, или возьму разрешение и открою собственную кондитерскую. Деньги у меня будут — уже неделю, как я и в глаза не вижу контролера; товар тоже будет — связи у меня есть; если хочешь знать, и помещение у меня намечено — там, где теперь Клуб новаторов. Я уже договорилась с хозяином дома, он надеется получить обратно свое владение. Так-то, старикан! Желаешь знать еще что-нибудь? Торопись! Мне надо уходить: пора открывать кондитерскую, скоро два часа.