Эрне Урбан - Утренняя заря

Что же здесь произошло? Какой ребус должны решить все те, кто, подобно Машату, представлял себе деревню по случайным рассказам случайных людей?

Торговки, которые приносили молоко, яйца, птицу его жене, когда она держала столовую, прожужжали все уши своими жалобами. Машат не верил им и только сердился: вечно они плачутся, чтобы подороже продать свой товар, надеются, что все их рассказы примут за чистую монету и из чувства сострадания не станут торговаться. А в действительности дела этих торговок шли хорошо — стоило только взглянуть на их дочерей, приезжавших в город за покупками, какие они нарядные, все с шестимесячной завивкой, ходят по магазинам, по модным салонам, как настоящие барыни. И приезжали они за покупками не куда-нибудь, а в Дьер, считая для себя унизительным ездить в Чорну или Капувар.

Машат пробовал говорить со своими земляками, говорить откровенно, с глазу на глаз. С горечью и разочарованием он убеждался, видя, как они только помалкивают, уставившись на носки своих сапог, что в душе они уже покорились и признают коммунистов законными руководителями страны.

К счастью, такое примирительное затишье носило временный характер. Пришла пора составлять списки кулаков, создавать производственно-кооперативные товарищества, опустошать чердаки и подвалы. Выходя воскресными вечерами подышать свежим воздухом, Машат по дороге сворачивал к комитатской тюрьме, и ему приходилось постоянно приподнимать шляпу: из десяти прохожих человек пять-шесть с ним здоровались: «Добрый вечер, дай вам бог!» Босоногие и оборванные женщины, которые еще недавно делали богатые подношения церкви, женщины, для которых молодой человек, если у него меньше двадцати — двадцати пяти хольдов, был всего лишь проходимцем и голоштанником, а не женихом, теперь носили передачи в тюрьму, приходили на свидания к своим близким, сидевшим за саботаж, неуплату налогов или распространение ложных слухов. Все они жаловались, и как жаловались! Самое меньшее, что можно было услышать даже от самых робких: «Пускай только отсюда уйдут русские, об остальном мы сами позаботимся! С коммунистами мы и голыми руками расправимся, господин мой!»

Как же мог Машат не верить этим словам?

Когда он слушал подобные рассказы, перед ним вставало ужасное, душераздирающее зрелище: он представлял себе, что некогда гордое, зажиточное, такое близкое его сердцу село превратилось чуть ли не в концентрационный лагерь, в какой-то адский остров оборванных, голодных каторжан, марширующих под барабанный бой… И вот вам, пожалуйста, — уже в первом селе округа Й-хазы совсем не такая картина. Это опрокидывало все его представления.

Еще досаднее, что бесконечная похвальба и громкие слова: «Пускай только отсюда уйдут русские, об остальном мы сами позаботимся!» — тоже не оправдали себя. Правда, на здании сельского управления красуется национальный красно-бело-зеленый флаг, и все восемь окон школы украшены наспех нарисованными гербами Кошута. Но везде стоит тишина, село как будто вымерло. Зато на полях — даже смотреть противно — полно народу. Люди пашут, сеют, копают сахарную свеклу несмотря на то, что сегодня праздник — день всех святых, а ведь жители Й-хазы — самые верные католики. Что же, неужели здесь никто не слушает радио? Ведь русских бояться больше нечего: они убрались из Будапешта, и теперь только вопрос времени, когда они все, до последнего солдата, наконец уйдут из Венгрии… Почему же, ничего не видя и не слыша, крестьяне так непатриотично ведут себя, продолжают работу? Теперь или никогда! Это лозунг всей страны, его услышали все, только деревня — сверх всякой меры страдавшие крестьяне — глухи к этому призыву.

Раздумья Машата, которые он, все более раздражаясь, мысленно облекал в форму ораторской речи, внезапно прервались: на переднем колесе лопнула шина. Золтан выругался, остановил мотоцикл, стал доставать инструменты и клей. Машат, которому не оставалось ничего другого, вылез из коляски.

Только теперь он заметил, что они находятся уже на землях села М., до которого оставалось всего пять-шесть километров. Справа от дороги шумела листвой молодая, еще низкорослая, едва доходящая человеку до плеча дубовая рощица. Машат вспомнил, что зимой сорок четвертого года князь Эстерхази велел вырубить дубовую рощу под корень, чтобы она не досталась русским. Позже, когда в М. было создано общество охотников, какую великолепную охоту на зайцев и фазанов устраивали они среди буйно разросшейся молодой поросли! Интересно, существует ли еще охотничье общество и кто в него входит?

— Папа! — обратился к нему Золтан. — Нам еще далеко?

— Почему ты спрашиваешь? — испугался Машат. — Авария? Мотоцикл вышел из строя?

— Да… клея совсем мало, да и тот плохой. А без шины даже пинками не заставишь эту падаль сдвинуться с места.

— Значит?..

— Может, кто-нибудь проедет мимо и поможет нам. А если не проедет… Одним словом, я пойду, ведь найдется же в селе клей… Сколько километров до М.?

— Километров пять-шесть… Но подожди, не спеши. Слева я вижу телегу. Если это кто-нибудь из знакомых, он, конечно, подвезет твой мотоцикл. Пойду посмотрю.

Слева, в конце узкой и длинной полоски земли, в самом деле стояла телега. Хозяин пахал, фигура его выделялась на фоне заходящего в облака огромного багрово-красного солнца. Он заметил, что к нему кто-то идет, но не остановился и даже не замедлил темпа пахоты.

Некоторое время, идя против солнца, Машат видел только черный контур фигуры человека, но когда разглядел запыленное потное лицо, то изумился и не поверил своим глазам.

— Холло! Жандармский унтер-офицер Холло! — закричал он. — Это вы?

— Да, — тихо и устало прозвучало в ответ. — Это я, господин старший нотариус.

Оба помолчали, рассматривая друг друга.

Машат подумал, что этот бедный Холло очень постарел с тех пор, как они виделись в последний раз. Когда это было? В сорок пятом году, весной, забрав семью, мебель, пожитки, Холло двинулся на Запад. Семья его вернулась в ноябре без вещей, голодная и оборванная, а самого Холло — кто его знает почему — схватили пограничники, и он попал в концентрационный лагерь. Холло был человеком крутого нрава и умел поддерживать к себе уважение даже среди своих коллег-жандармов. Виновных он часто призывал к порядку оплеухами. Но ведь это он делал по обязанности. А в концентрационный лагерь Холло попал только потому, что кто-то из мести наговорил на него, беднягу. И позже, когда Холло вышел из лагеря, судьба его сложилась незавидно. Физически, как видно, он еще не сдал, но, если присмотреться, как он теперь, занимаясь крестьянским трудом, мучается с землей, даже при самом пылком воображении нельзя себе представить, каким энергичным, железным, умеющим держать себя жандармом был он когда-то.