Эрне Урбан - Утренняя заря

— В командировке? — Молодая женщина выхватила из торжественно-вежливой речи нотариуса самое существенное. — Вот и хорошо! Значит, моему свекру можно простить его безделье. Я вижу, что он остановился и треплется, вот и подошла… А мы… Господин старший нотариус, — стремительно обратилась она к Машату, глядя на него сверкающими глазами, — вы приехали сюда для установления нового порядка? У вас есть на это приказ?

— Да!

— Наконец-то!.. Боже мой, добрый мой боженька! — Она подняла к нему сложенные, как для молитвы, руки. — Все-таки дожили мы до этого часа! А вы? — набросилась она на свекра. — Что делаете вы, господин унтер-офицер? Молчите? Только руки потираете, как торговец в пустой лавке?

— Замолчи, Тэрка! — проворчал Холло. — Придержи язык, а не то…

— Ха-ха! — уперлась она руками в бока. — Может, я вру? Как будто вы, мужчины, не занимаетесь этим? Только руки потираете. Вот и сейчас…

— Одну минуту, — попытался унять разошедшуюся женщину Машат. — Что вы хотите делать?

— Что? Буду кричать, созову всех, кто работает на этом проклятом богом Бибицкоцого. Потом все на телеги и — в село, к совету!

— Неплохо! — весело и возбужденно одобрил Золтан. — Только мне жаль ваше горло, Тэрике. У меня есть кое-что получше.

Он схватил карабин и, прежде чем кто-нибудь из присутствующих успел сказать слово, выстрелил в воздух, выпустив все пять пуль.

На заре прошел страшный ливень. Это был настоящий потоп — гром, молнии, ветер. Ураганом валило деревья и едва не срывало крыши с домов. Это длилось минут пятнадцать. Потом наступила тишина, установилось какое-то душное, все поглощающее молчание.

Сонное солнце взошло позднее обычного сверкающим огромным диском, но, как ни старалось, не могло раздвинуть голубого рассветного занавеса из тумана и облаков.

В М. новый день начался так же поздно и нерешительно. Было уже восемь часов, но рожки пастухов и свинопасов еще не собирали скот. Зато петухи как будто взбесились и кукарекали хором во все горло, словно наверстывая упущенное за время вынужденного молчания на заре.

В доме сельсовета у окна стоял Машат и смотрел на пустынную, грязную, потрепанную бурей главную улицу. Все здесь было другим, не таким, каким помнил он. Это и понятно: свою службу старшего нотариуса он нес в доме сельской управы, в полукилометре отсюда. И вышвырнули его из того дома. А здание, где теперь расположен сельсовет, в то время называли «маленьким замком», и принадлежало оно Пиште Дори. Куда, в какие страны забросила теперь судьба беднягу Пишту? Дом этот Дори получил в наследство от матери и жил в нем только зимой. После земельной реформы дом ему оставили, но он удрал за границу: нервы не выдержали, слишком многое было не так, как ему хотелось. Может быть, он хорошо сделал, что сбежал. Что бы с ним стало, не перейди он австрийскую границу после бегства последнего законного премьер-министра Ференца Надя? Что бы он получил? «Почетное» место в списке кулаков, а может быть, и тюрьму. Как и из каких средств мог бы он уплатить огромные налоги, которыми его, конечно, обложили бы? Что-то он делает теперь? Если жив — собирается ли вернуться домой, услышав о венгерском чуде, о победоносной освободительной борьбе? Если он и пожалует, то приедет на все готовое. Как старый и единственный полновластный хозяин, он может получить обратно свой «замок» и по крайней мере двести хольдов земли. Сам Машат гарантирует ему это и как закадычный друг и как твердый, железный председатель национального совета села М.

При мысли о своем триумфальном въезде в М. и последующих событиях Машат горделиво выпрямился; на его затылке, покрасневшем оттого, что по свойственной ему чванливости он постоянно откидывал голову назад, обозначились две симметричные полоски. С мокрыми от радостных слез глазами он повторил слова своего сына: «Папа! Я горжусь тобой!»

Эта похвала — может ли отцовское сердце получить большее удовлетворение? — была произнесена там, на меже в Бибицкоцого, вскоре после выстрелов Золтана. О создатель! Какая началась там сумятица! Толпы крестьян сбежались с полей и из рощи… И какой это был народ! Сливки бывшего сельского общества, те, кого самоуправством выгнали из насиженных, переходящих от отца к сыну поместий и заставили кровавым потом удобрять никудышную землю Бибицкоцого, обрекли на полуголодное существование. Диктатура подонков, проходимцев с вонючими ногами! Все жертвы диктатуры, конечно, были полны негодования, их обиды взывали к мщению, и он, избранный ими старшим нотариусом, выгнанный отсюда той же насильственной рукой, снова был здесь, с ними. Чудо? Нет! В доказательство верности и единения они подняли его на плечи, и по его знаку целый караван запряженных лошадьми возов, больше дюжины, покатился в село, чтобы занять здание сельсовета.

К насилию прибегать не пришлось: единственным выстрелом сбили замок с парадной двери — и вперед! Отмеченный богом, восстанавливающий справедливость народ, который представлял собой сливки сельского общества, ворвался в сельсовет. Звенели стекла, скрипели дверцы шкафов, падал бумажный дождь списков, циркуляров, отчетов. Зажгли спичку — и посреди двора из кучи налоговых и сдаточных ведомостей повалил густой дым.

Кто-то принес вино и стаканы. Господин Михай Вегше, который целых десять лет — с 1935 по март 1945 года — ко всеобщему удовлетворению исполнял обязанности судьи, уже покашливал и делал знаки, что хочет произнести речь, но в это время произошел глупый, вызвавший разочарование случай, который был подобен ложке дегтя в бочке меда общей радости.

«Героиней» происшествия оказалась некая Дюлане Тако, круглая, как шар, вдова, весом килограммов на сто. Она схватила в сельсовете пишущую машинку, выбежала во двор и — трах! — с такой силой бросила ее на землю, что машинка зазвенела. Женщина набросилась на нее, топтала, пинала ее, плясала на ней и при этом выкрикивала:

— Ты, грязная падаль! На тебе писали, что я не плачу налогов! Вот тебе! Это тебе за налог! А это за доход! Доходы мои на тебе записывали!

Разве можно было равнодушно взирать на это варварство, на бессмысленное уничтожение имущества? Нет, нельзя!

Машат, как официальное лицо, обратился к ней.

— Госпожа! — сказал он успокаивающим, вежливым тоном. — Машинка является общественным инвентарем, нам она тоже понадобится, не разбивайте ее.

— Кому вы это говорите?! — набросилась на него вдова. — Мне, которая, как дура, уплатила пять, а потом еще шесть тысяч налога?! Потому-то я и ломаю эту дрянь! До тех пор буду топтать, пока она не разлетится вдребезги!

— Продолжайте, продолжайте… Я занесу это в протокол, свидетели подпишутся, и все расходы по ремонту машинки, все до последнего филлера, я поставлю вам в счет.