Анатолий Курчаткин - Минус 273 градуса по Цельсию

Квартира, когда он выбрался из своей комнаты, встретила его полной, глухой тишиной, какая бывает, когда в квартире, кроме тебя, никого нет – ни звука помимо тех, что произведешь сам. Дверь родительской комнаты была плотно притворена, ни движения за нею, ни шороха, ни голосов. Он и не помнил, когда случалось похожее утро – чтобы они не поднимались до такой поры, не спешили позавтракать, поскорее выйти. К. даже постоял под их дверью, прислушиваясь – вдруг слуху удастся зафиксировать, что происходит в комнате, – но нет: ни движения, ни шороха, ни голосов.

Голову в ванной он мыл, как то делают в парикмахерских: забросив ее назад и ловя макушкой струю из крана, – чтобы вода не попала на лицо. Вытершись полотенцем, К. отклеил перед зеркалом пластырь. Лицо голо глянуло на него из зазеркалья корявыми красно-коричневыми коростами. Вид был, конечно, как у вокзального бомжа. Но, выбирая между Фантомасом и бомжем, он предпочел все же фантастике реальность.

На лестничной клетке, когда выступил из квартиры, по-прежнему пахло вчерашним пожаром. Запах уже не бил в ноздри, а всего лишь вплетался красящей нитью в общий тон подъездного воздуха, но и этой нити было достаточно, чтобы остро напомнить К. вчерашний день. Слова друга-цирюльника про снежный ком, заметенные было торопливыми утренними делами, как веником, в некий укромный угол сознания, вновь, будто сквозняком, выметнулись на свет. И что же, крутилась, носимая этим сквозняком, мысль о привереде, если докатится до нее, если до нее, на нее… Мысль не додумывалась до конца, не созревала. Это напоминало бег по кругу: вот тот же камень справа, вот тот же куст слева, вот канава, через которую уже перепрыгивал, – одно и то же по пятому разу, по десятому, по двадцатому.

К. прошел двором, вывернул на улицу. Гремел посередине проезжей части, догоняя его, трамвай, ползла навстречу по другой стороне дороги, похожая на громадного майского жука, поливальная машина, уныло повесив один водяной ус бессильно стекающей на асфальт тонкой витой струей, другой – распушив ловящим радугу веером и с силой бружжа им о бордюр, откидывая на газон собравшуюся там пыль и мусор. Черноголовая сизая ворона, неся в клюве ветку, низко пролетела навстречу над головой, невидимо развернулась за спиной, вновь возникла перед глазами, села на высохший сук недальнего дерева впереди и каркнула, выронив ветку, – словно послала некий сигнал. Какой? Ну ладно, ну пусть, чему быть, того не миновать, что-то такое, стискивая зубы, катая желваками, сжимая кулаки, говорил себе К., шагая по улице. И снова во всех этих словах была та же незавершенность, зыбкость, тот же бег по кругу – тот же камень, тот же куст, та же канава. Сегодня в отличие от прошлой консультации он не взял с собой сумки с литературой (да к чему, задумавшись на мгновение, сказал он себе, когда перед выходом взгляд привычно стал было искать ее), шел налегке, и руки его были свободны для того, чтобы сжиматься в кулаки.

Университетские коридоры стояли по-сессионному пустынными, но неизбежно все равно кто-то встречался – и преподаватели, и студенты, – и каждый ожидаемо смотрел на него во все глаза. От знакомых пришлось выслушивать ахи и охи, отделываться от их вопросов иронией: «Не пытайтесь поцеловаться с асфальтом – асфальт коварен». Уклончивость его ответа, надо полагать, относили к нежеланию признаться, что поцелуй был нанесен асфальту в состоянии, сказать про которое «подшофе» – не сказать ничего.

На кафедре, однако, он был встречен без всякого удивления. И без сочувствия. На кафедре, как то и должно было быть в это время, торчала лишь одна секретарь, и вот уж от кого К. ожидал ахов и охов, расспросов и экзальтированного участия, но вместо этого его встретил ледяной душ презрения, скрывать причину которого секретарь кафедры не сочла нужным. Отметившись в журнале присутствия, К. был уже у двери, чтобы отправиться в выделенную для консультации аудиторию, когда секретарь – голосом, исполненным этого ледяного презрения, что присутствовало во всем ее виде, – бросила ему в спину:

– Так вы под подозрением! Прощелыга! Агент он! За агента себя выдавал!..

К. обернулся к ней. Ему сразу все стало ясно. Современницу Древнего Рима наконец просветили. Бедняжка! Так проколоться.

– Я разве себя за кого-то выдавал? – спросил он. – Это вы сами решили, кто я.

– Да вы!.. Вы! А я… я… – Сознание постыдного промаха душило ее ненавистью к нему, ее бледно-йодистые букли тряслись от благочестивого негодования. – Узнаешь! Узнаешь, как шутить с правилами!.. Будет тебе… Полной мерой получишь!

– Дура! Стукачка старая! – вырвалось у К. Он распахнул дверь и, выйдя из комнаты кафедры, с громким стуком и лязгом замка швырнул дверь обратно в косяк.

В тот же миг он пожалел, что не сдержался. Достойнее было не отвечать. Или бросить что-нибудь саркастичное. Но что? Не было в нем никакой саркастичности. Один лишь этот крик, и не совладать с ним.

Консультацию К. провел отвратительно. Какой блеск, какое щегольство, какое горделивое самоуважение, от которого всегда хотел избавиться – и не удавалось. Вот избавился. Пытался сымитировать себя прежнего, и не получалось. «Не жаждите бури, граф, не жаждите… за жопу тебя – и на березу», – торчали в голове строки последней цидули, и что Беркли, что Витгенштейн – все из живых людей во плоти, какими всегда были раньше, превратились в скучные загробные тени. Стоя на кафедре, каждое мгновение он чувствовал свое покрытое бугристой кровяной коростой лицо, чувствовал, как разглядывают его студенты, как у каждого с языка просится острое словцо о его виде…

– До встречи завтра, – завершил он консультацию. Без обычных своих шуточек, острот, фехтовальных выпадов, которые, знал, уже стали для студентов его фирменным стилем, и они ждали их от него, без них он как бы был не он.

После консультации неизбежно следовало снова зайти на кафедру. Снова оказаться лицом к лицу с этой современницей Древнего Рима. Нельзя было не зайти. Амбарная книга прихода-ухода требовала неукоснительного подчинения своим свинцовым взысканиям.

Судьба с издевкой предоставила ему отсрочку.

Человека, что шел ему навстречу пустынным коридором, он видел в университетских стенах и раньше. Они даже узнавали друг друга и при встречах непременным образом раскланивались. Человек был отцовского возраста, несколько с простоватым, кошачьего склада лицом, чему, возможно, способствовали седые толсто наросшие над губой усы, но с благородной, выдающей уважительное отношение к себе осанкой, неторопливыми движениями, и здоровался он всякий раз с такой внушительной вежливостью, непременно склоняя в поклоне голову – чем заставлял и К. следовать его примеру, – что лишь это слово, раскланивались, и подходило для определения того краткого действа, что всегда представляло собой их взаимное приветствие. Несомненно, человек с благородной осанкой работал в университете, только кем он был?