Анатолий Курчаткин - Минус 273 градуса по Цельсию

– Да-да, добрый. Скажем так, – покивал завкафедрой со своего места. Странно выглядело его приветствие.

– А я считаю, добрый, – с этой победностью, которая была во всем ее облике, подала голос современница Древнего Рима. – Очень даже добрый, и не скрываю своего мнения.

О чем она говорила, что имела в виду?

– Проходите, проходите, – позвал К., помаячил рукой завкафедрой. – Сядьте куда-нибудь…

И опять то, как он обратился к К., показалось К. странным. В несвойственной ему манере вел себя завкафедрой. Такая зыбкость интонации, смазанность жестов… А как правило – бритвенная артикулированность речи, внятность каждого движения руки, бровей ли. И непонятно смотрел на К.: будто не мог сконцентрироваться взглядом, смотрел на него – и мимо него одновременно. Никогда прежде не видел его К. таким.

Стул, что выбрал К., находился на равноудаленном расстоянии от столов завкафедрой и современницы Древнего Рима. Стол современницы Древнего Рима отталкивал от себя, как противоположный полюс магнита, но не притягивал к себе и стол завкафедрой. Непонятное опасение внушал ему сегодня завкафедрой. Ток недружелюбия исходил от него. Было ощущение – нужно ждать от него чего-то плохого.

К. не ошибся в своем ощущении.

– Вы завтра не приходите принимать экзамен, – сказал завкафедрой, все так же глядя на К. и при этом не глядя. Он, как обычно, был в своем светлом летнем пиджаке, надетом на темно-серую майку с круглым горловым вырезом, но что-то словно бы обветшалое было в его молодежном облике, потрепанность какая-то, дряблость. И даже его артистически распадающиеся на пробор посередине головы длинные волнистые волосы, хотя и были, как всегда, свежевымыты, не пушились, а скатались сосульками.

– Почему мне не приходить принимать экзамен? – спросил К. – подобно сдающему экзамен студенту, что не знает ответа и оттого повторяет за экзаменатором произнесенную им фразу почти слово в слово в отчаянной надежде выудить из того необходимые ему знания. А между тем все он уже знал, все ему было понятно. Неясно лишь, результат ли то его разговора с хозяином комнаты за бронированной дверью, воплощающим в жизнь свои угрозы с такой быстротой, или решение было принято завкафедрой вне всякой зависимости от этого разговора, и он так внеурочно прибыл на кафедру специально для того, чтобы объявить К. свой вердикт. Хотя для сути дела, что раньше, что позже, что за чем воспоследовало, и не имело значения.

– Отдохните, – коротко ответил завкафедрой на вопрос К., почему ему не приходить на экзамен.

– Но это мои студенты, это я должен принимать у них экзамены. – К. упорствовал, прекрасно осознавая всю бессмысленность своего сопротивления. Больно уж оглушающий был удар. К нему нужно было привыкнуть. Справиться с ним.

– Примет кто-нибудь другой, – не стал вступать с ним в пререкания завкафедрой.

– Под подозрением, а хочет, чтобы… молодое поколение ему учить! – не выдержала молчания секретарь кафедры.

Но К. не удостоил современницу Древнего Рима ни ответом, ни взглядом. Бедняжка! У нее под носом всколосилось такое дело, а ее даже не поставили о том в известность.

– Мне что же, – страшась вопроса, что собрался задать, но и невозможно было не задать! – мне вообще в университет не приходить? – спросил у завкафедрой К.

– Ну конечно, – сказал завкафедрой. Повторив, как если бы ему доставляло радость произносить и произносить это слово: – Отдохните.

В следующий миг К. обнаружил себя на набережной у парапета. Словно он самым волшебным образом перенесся сюда, непостижимо как проигнорировав все физические законы, властвующие над пространством и временем. Телепортировался. Не меньше получаса должен был занять путь от университета до этого места на набережной – почти того же, где получил первую цидулю, – но ничего он не помнил: как покидал кафедру, как спускался по гранитным ступеням университетского здания, крутил улицами и переулками, пересекая под носом рыкающих автомобилей перекрестки… Вот завкафедрой за своим столом: «Отдохните!», современница Древнего Рима: «Молодое поколение ему учить!» – и сразу белая линейка парапета, истончающаяся вдали в нитку, зелень склона, сверканье воды и, как всегда, отваливающая от пристани веселая ярмарочная игрушка речного трамвайчика, гладящий измятое водное полотно посередине реки белый утюг теплохода в несколько палуб, разбегающиеся на полреки пенные усы глиссеров. И почему его привело сюда? Какую задачу хотело решить подсознание, направляя его стопы к этой точке?

Позвонить другу-цирюльнику, вяло прошевелилась в мозгу уже вполне подвластная осознанию глухая мысль. Но зачем? Снова оросить ему слезами жилетку? К. и без того испытывал стыд, что другу-цирюльнику пришлось погрузиться в его проблемы столь глубоко. Не вчерашняя все же безвыходная ситуация.

Однако только он подумал о друге-цирюльнике, тот и объявился – звонком телефона, промолчавшего до того все утро. И, к удивлению К., друг-цирюльник попросил его подойти к нему. Хотя и в странной форме.

– Хочешь заглянуть ко мне? – спросил он. – Будет интересно, обещаю.

К. попытался выяснить, что такое интересное его ждет, но друг-цирюльник не пошел навстречу его любопытству.

– Не пожалеешь, не пожалеешь – только пообещал он. – Еще как будет интересно.

Ходьбы до салона друга-цирюльника было те же полчаса, что от университета, но вот эти полчаса К. еще как заметил, каждую минуту в них заметил, каждую секунду. Он шел, шел, шел, а время стояло на месте, ноги не двигались – волочились, такое усилие приходилось прилагать, чтоб сделать каждый новый шаг!

Но наконец он дошел. Вернее, еще не дошел, а лишь вывернул на улицу, где был салон. Метров сто оставалось до него. От перекрестка, с другой стороны улицы, он был прекрасно виден К., и только К. пригляделся, ему сразу стало понятно, что такое интересное обещал друг-цирюльник. Большие солнцезащитные зеркальные окна салона были разбиты. Не трещины, не сколы в углах, которые были бы и незаметны с расстояния в сотню метров, а большие звездоподобные зияющие дыры – провалы в мрачную преисподнюю, полученные от мощного броска увесистого камня.

Вблизи картина была еще ужаснее. Асфальт перед разбитыми окнами усеян осколками стекла, входные двойные двери, тоже стеклянные, но не из простого стекла, а бронированного, выворочены из стены вместе с рамой. Разбить стекло в них не удалось, и они, все в красной муке и щебне кирпичной кладки, целехонько дыбились в проходе, взгромоздясь одна на другую, подобием противотанкового надолба. Выкорчевать их так из стены – это нужно было основательно потрудиться, и с шумом, да с большим, без ломов и кувалд не обойтись, не одну минуту стоял тут этот шум – пожелай, полиция могла бы приехать раз десять. Судя по всему, не приехала. Или приехала?