Мег Вулицер - Исключительные

— По-моему, ты его спугнул, — заметила Сюзанна, когда он внезапно ушел.

— Что сделал? — переспросил Джона, который на протяжении всего визита своего биологического отца сидел очень тихо и почтительно. По настоянию матери он предложил Артуру Уиддикомбу чашку боярышникового чая.

— Своим существованием, — пояснила мать.

После этого имя Артура порой всплывало, но не очень часто, и не то чтобы Джона по нему скучал. Сказать, что Барри Клеймс занял отцовское место, было сильным преувеличением — видит Бог, этого вовсе не случилось, еще когда Барри спал с Сюзанной, — хотя, быть может, Барри с Джоной общались больше как отец с сыном, чем это себе представлял Джона, ведь на самом деле к Барри он относился очень противоречиво — как большинство сыновей к своим отцам. Лишь когда отцы не бывают дома, их можно возвеличивать и обожествлять. Барри Клеймс был своего рода шилом в заднице. Он был властным, требовательным, и когда Джоне не хотелось записывать музыку на магнитофон Барри, иногда сердился или становился холодным, и тогда Джоне приходилось извиняться и стараться, чтобы Барри снова обратил на него внимание. «Послушай, послушай, я спою еще одну песню для тебя», — говорил в этих случаях Джона, хватал гитару или банджо и на ходу сочинял что-нибудь, что угодно.

Примерно лет в двенадцать Джона словно бы понял наконец, что происходившее с ним в течение года всякий раз, когда он виделся с Барри, происходило именно с ним. Он мысленно возвращался во все эти долгие дни, которые проводил с участником группы The Whistlers в арендованных домах и гостиничных номерах, «входя в творческое безумие», как они в итоге стали называть это состояние, а затем часами просиживая с Барри, сочиняя глупые тексты, испытывая страх, успокаиваясь, шагая, ощущая, как сжимаются челюсти, плавая в бассейнах и в океане. А однажды он ел в автокафе гамбургер и ощутил, как бутерброд пульсирует в руках, будто забитой корове все же каким-то образом удавалось сохранять биение своего уничтоженного сердца (с тех пор Джона больше никогда в жизни не ел мяса). Все эти ощущения и действия исходили не от шизофреника, даже не от «творчески безумной» личности. Это были, наконец, — наконец понял Джона, чтобы это понять, понадобился почти целый год, — ощущения и поступки человека, находящегося под влиянием.

Вернувшись в Нью-Йорк на несколько недель подряд, Джона отправился в книжный магазин Св. Марка в Иствиллидже. Взрослые мужчины и женщины стояли, разглядывая романы, книги об искусстве, журналы Partisan Review и Evergreen Review. Джона подошел к прилавку и с трепетом шепнул продавцу:

— У вас есть книги о наркотиках?

Продавец с ухмылкой посмотрел на него.

— Тебе сколько лет, десять? — спросил он.

— Нет.

— Наркотики. В смысле — психотропные вещества? — уточнил продавец, что бы это ни значило, и Джона подыграл, ответив, что как раз это и имеет в виду. Продавец отвел его в отдел, набитый книгами, вытащил одну и подтолкнул ее к груди Джоны.

— Вот настоящая библия, дружок, — сказал он.

В ту ночь Джона, сидя в кровати, читал «Двери восприятия» Олдоса Хаксли. Одолев всего четверть книги, он уже знал, что сам, как и автор, испытал на себе воздействие галлюциногенов, хотя в случае Джоны этот опыт не был добровольным. Он вспомнил разные моменты, когда бывал в гостях у Барри Клеймса, достал тетрадь по математике и на чистой странице перечислил еду, которую они ели вместе — не во время творческого безумия, а в самом начале каждой встречи, прежде чем наступало безумие. Он записывал:

1) жевательная резинка «Кларкс Тиберри»

2) ломтик фунтового торта

3) порция хлопьев «Тим»

4) НИЧЕГО (?)

5) еще раз жвачка «Кларкс Тиберри»

6) яблоко

7) луковое пюре «Липтон» с картофелем фри

8) полпорции десерта «Ринг-Динг»

9) опять жвачка «Кларкс Тиберри»

Все понятно, кроме четвертого раза. Он точно помнил, что в тот раз ничего не ел и не пил, поскольку только что перенес желудочный грипп. Но что же случилось в тот день? Обычно Джона очень хорошо помнил события, происходившие даже несколько месяцев назад, и теперь он мысленно вернулся в тот день, когда сидел в доме, который Whislers снимали в Миннеаполисе. Барри попросил его сходить отправить письмо. Вручил его Джоне и сказал: «Сделай доброе дело — отнеси в почтовый ящик на углу».

Но Джона обратил внимание, что на письме нет марки, и тогда Барри сказал: «Да ты глазастый». И дал Джоне марку. А дальше что было?

Джона ее лизнул. Получается, он все-таки что-то проглотил, не так ли? Лизание марки было запланировано . Двенадцатилетний Джона оглянулся на предыдущий год своей жизни с жутким осознанием того, что все это время фолк-певец потихоньку кормил его наркотиками — психотропными веществами, — и рассудок его напрягался и искажался, мысли загонялись в западню нейронной сети, и форму этой сети меняли галлюциногены, которые Барри Клеймс давал ему в своих собственных целях. Бывали остаточные эффекты — моменты, когда Джона просыпался ночью, считая, что продолжает бредить. Поводя рукой в поле своего зрения, он порой все еще видел следы. Он уже начинал думать, что его разум разбит навсегда, хотя и не был шизофреническим — просто хрупким. Хрупким и склонным видеть образы, которых на самом деле нет. Вдобавок он все больше путался в представлениях о реальности, которая теперь казались ему не вполне уловимой.

И вот, когда мать Джоны захотела взять его с собой в Калифорнию, где ей предстояло выступать на фолк-фестивале «Золотые ворота», он отказался, сказав, что уже слишком вырос, чтобы оставаться ребенком певицы, слоняющимся за кулисами с повешенным на шею пропуском в любое место. Он думал, что на этом все закончится, но не тут-то было. С фестиваля Джоне позвонил Барри Клеймс, у которого сохранился домашний номер Сюзанны.

— Я так расстроился, что не смог дать тебе еще один урок игры на банджо, — сказал Барри по междугороднему телефону. Где-то далеко на заднем плане раздались аплодисменты; Барри звонил из-за кулис, и Джона мог себе представить, как он снимает свои летные очки и вытирает слезящиеся глаза, затем снова надевает очки, повторяя это полдюжины раз.

— Мне надо идти, — сказал ему Джона.

— Кто звонит? — спросила, входя в комнату, няня.

— Ну же, не делай этого, Джона, — сказал Барри.

Джона промолчал.

— Ты необыкновенно творческая личность, и мне нравится заряжаться твоей энергией, — продолжил Барри. — Я думал, тебе тоже было интересно.

Но Джона лишь повторил, что ему надо идти, и быстро повесил трубку. Барри Клеймс перезвонил десяток раз, и Джона не понимал, что можно просто не отвечать. Каждый раз, когда звонил телефон, Джона брал трубку. И каждый раз Барри Клеймс говорил, что заботится о нем, скучает по нему, хочет его видеть, что Джона для него самый главный человек, включая всех его знакомых фолк-певцов — даже включая его маму, и Боба Дилана, и Пита Сигера и Вуди Гатри. Джона еще раз напомнил, что ему пора уходить и повесил трубку, внезапно ощутив жуткий рвотный позыв — из тех, что, кажется, вот-вот перейдут в настоящую рвоту, но не переходят. На следующий день Барри звонил три раза, еще через день — дважды, потом — только один раз. Затем вернулась с гастролей Сюзанна, и Барри больше не звонил совсем.