Мег Вулицер - Исключительные

— Давай полежим, — сказала Эш.

— Только что лежали, — ответил Джона.

— Знаю, но тут мы еще не лежали. Я хочу опробовать с тобой каждую кушетку и каждую кровать.

— В мире? — спросил он.

— Ну, со временем. Но начать можем с этой.

Он не мог ей сказать, что сейчас ему больше всего хочется заснуть рядом с ней. Никаких прикосновений, поцелуев, никакого возбуждения, никакого бледного мельтешения точек на широкой белой поверхности. Никаких ощущений, никакого осознания. Просто спать возле человека, с которым тебе хорошо. Быть может, это и есть любовь.

Из многих людей, которые приходили в квартиру на шестом этаже «Лабиринта» и проводили там день, два, а то и больше, большинство с таким удовольствием ощущали себя желанными гостями, что забывали задаться вопросом, а не должны ли они сейчас быть где-то еще. С годами многие начинали считать себя почетными членами семьи Вулфов, проникаясь мимолетной уверенностью, что получить разрешение оставаться здесь сколько угодно — это все равно что быть одним из них. Но сколько бы раз Жюль Хэндлер ни заходила в фойе, где ее с буйным восторгом встречал пес Нудж, и ни устремлялась затем по длинному коридору, увешанному фотографиями Вулфов, занимающихся разнообразными делами, она никогда не ощущала себя уместной, точно так же как не была своей в том вигваме в первый вечер. Но и незваным гостем себя уже не считала.

Гил и Бетси Вулф, похоже, без лишнего любопытства относились к Жюль, внезапно ставшей ближайшей подругой их дочери, и когда она оставалась на ужин, задавали ей вопросы если и формальные, то вполне дружелюбные («Жюль, ты когда-нибудь пробовала куриную сальтимбокку ? Нет? Да это же преступление!»), и все-таки Эш говорила, что ей всегда рады и она может приходить, когда захочет. Для бывших обитателей «Лесного духа» этот дом служил постоянным местом встреч. Джона, который с того сентябрьского дня стал первым серьезным бойфрендом Эш, безвылазно торчал здесь в течение недели и на выходных. Кэти, которая теперь официально стала подругой Гудмена — тоже с того самого поворотного дня, — хранила свой леотард в принадлежащем Гудмену ящике комода, что казалось Жюль и Эш жестом в высшей степени зрелым. Кэти и Гудмен часто ругались, и доносившиеся сквозь стены слова звучали как спор взрослых людей, а не подростков. «Совсем как в пьесе „Кто боится Вирджинии Вулф?“» — шептала Эш. Суть споров обычно сводилась к убежденности Кэти, что в их отношениях верховодит Гудмен. «ПРЕКРАТИ ОБРАЩАТЬСЯ СО МНОЙ КАК с мусором!» — орала Кэти, но ярость ее тотчас же изливалась слезами. «Не реви, — говорил Гудмен. — Это же так предсказуемо. Ты делаешь это по команде». Порой он вдруг отправлял ее домой. Проходили дни, в течение которых Кэти вообще ничего от него не слышала, и тогда она звонила в «Лабиринт», требуя объяснений, где он был. Они вели себя как муж с женой, чья семейная жизнь испортилась уже в медовый месяц.

Итан заглядывал к Вулфам при любой возможности, хотя часто оставался дома, делая один из своих короткометражных мультиков. Его работавший государственным защитником отец, с которым он делил тесную квартиру в Виллидже с тех пор, как мать сбежала с педиатром, разрешил ему превратить столовую в анимационную мастерскую, поэтому большой стол занимала работа Итана, и в воздухе стоял пластиковый запах целлулоидной анимационной краски. Денег у семьи Итана, как рассказал он Жюль, очень мало. Государственная старшая школа Стайвесант, где он учился, была, конечно, бесплатной, но чтобы туда попасть, надо было пройти тест, и принимали только самых толковых ребят в городе. «Благодарю Бога за Стай», — говорил Итан. Хотя школа была известна как мощный учебный центр по математике и естественным наукам, учителя уважали большой талант Итана и позволяли ему работать по индивидуальным проектам, и дерзкие смешные мультфильмы, которые он снимал раз в пару недель, принимались на ура. Жизнь Итана протекала хаотично и беспокойно. В отцовской квартире было действительно грязно, и он сказал Жюль, что ни за что не хотел бы, чтобы она ее увидела, и это ее вполне устроило, поскольку она сама ему говорила, что ни за что не хотела бы, чтобы кто-нибудь из их компании увидел дом в Хеквилле — не потому, что там грязно, это неправда, а просто потому, что он обыкновенный.

С тех пор как Жюль впервые побывала в квартире Вулфов, ей хотелось одного — находить способы и предлоги заглядывать туда еще. Но временами мать по непонятным причинам ее не отпускала. Как будто Лоис Хэндлер понимала, что постепенно теряет дочь — может быть, уже потеряла. Жюль выражала все более откровенное презрение к матери и сестре; дом казался маленьким, как анимационный сарайчик, а семья казалась невероятно провинциальной. «Тони Орландо и Дон»! Шторы оливкового цвета! Просто ужас. Вулфы же были космополитами, культурной, деятельной семьей, у которой вся жизнь — сплошной праздник. Эш и Гудмен передразнивали свою симпатичную, похожую на паву мать, когда перед Ханукой она произносила слово «латке».

— Ничего с этим не могу поделать, — говорила Бетси Вулф в свою защиту. — В детстве мне не приходилось слышать это слово. Ваш дедушка очень бы расстроился, если бы видел, как я грею сковородку с этими штуками.

— С какими этими штуками, мама? — подначивал Гудмен.

— Лат-ки, — говорила она, и остальные Вулфы дружно хохотали. В честь отсутствия прочных еврейских корней у матери они, отмечая Хануку, вешали над дверью «омелу латке» — свисающий с веревочки единственный картофельный блин, под которым каждый гость мог рассчитывать на поцелуй. Сама идея «омелы латке», некой шутливой затеи, свойственной только одной этой семье, была чужда Жюль. Она с тоской вспоминала собственное детство, которое по сравнению с этим было чахлым, как латке на виноградной лозе.

У Вулфов получалось все, каждый из них был стильным, но на свой особый манер. Бетси, выпускница колледжа Смита, являла собой стареющий гламурный типаж Новой Англии, из объемного пучка ее волос то и дело выбивались отдельные пряди. Гил был банкиром компании «Дрексель Бернхэм», хоть это его и тяготило. Эш — малышкой, которая далеко пойдет, став актрисой или драматургом, и с которой все обращались очень бережно. Гудмен был тревожно харизматичным парнем, который вечно не доводил дела до конца, злил отца и развлекал других людей своим очаровательным переменчивым нравом. Еще в седьмом классе его выгнали из традиционной мужской школы за жульничество. «За откровенное жульничество», — уточнила Эш для Жюль. Остальные ученики, в отличие от Гудмена, шалили исподтишка. Он же всегда вел себя броско и шумно, действуя опрометчиво и напоказ.

В раннем детстве у Эш и Гудмена была одна спальня на двоих, и каждый вечер они подолгу не засыпали, разговаривая и рассказывая друг другу всякие истории.