Ференц Мора - Дочь четырех отцов

Небо прояснилось, лишь кое-где плавали клочья черного знамени ночной бури, от Андялкиной вчерашней депрессии тоже не осталось и следа, если не считать некоторой бледности. Глаза у нее были живые и веселые, лишь раз в них мелькнула тревога — когда она спросила, прикоснувшись лилией к моему плечу:

— А где это мы вчера вечером пропадали? Матушка ждала вас с ужином до полуночи и очень ворчала, что прождала напрасно.

(Что да, то да, ворчание я тоже слышал! Не столько ворчание, сколько рычание. Однако этой девушке даже откровенная ложь к лицу! Если она станет моей женой, мы сможем разыгрывать друг друга хоть каждый день! Дай-ка попробую, обычно у меня хорошо выходит.)

Удалось и правда на славу, если учесть, что не упражнялся я довольно долго. Больше десяти лет, с тех пор как был влюблен в последний раз.

— Я очень устал, дорогая, да и поздно было, не хотелось вам мешать. Я так боялся, что вы не можете заснуть. — (Что ж, последнее, по крайней мере, было правдой.)

— О, я прекрасно спала и даже видела сон. Представьте, мне приснилось, будто я — белая лилия и стою в красной вазе на алтаре девы Марии в нашей церкви.

Очаровательный сон; я тут же решил отныне полюбить белые лилии. До сих пор это был единственный не любимый мною цветок. Невинный вид в сочетании с опьяняющим запахом нельзя простить даже женщине — не то что цветку! Лилия среди цветов — то же, что голубка среди птиц: никто не умеет так коварно симулировать чистоту, как она.

Решительно этот день был днем открытий. Я открыл для себя не только тот факт, что лилия как никакой другой цветок достойна любви, но и то, что пригоревшее молоко может оказаться очень славным блюдом, если его подносят молочно-белые ручки. Ответственность за подгорание молока лежала на матушке Полинг; я сделал пару глотков и поспешно сказал: надо же, совсем забыл, я ведь уже завтракал дома. Вот пожалуйста, только начни лгать, а там уж пойдет как по маслу.

Пойти-то пошло, да ничего не вышло. Андялка энергично стукнула кулаком по столу.

— Неправда! Юли пришла к нотариусу за молоком как раз, когда я уходила. Господин председатель хочет похудеть, чтоб выглядеть еще моложе. Ну вот что! Давайте-ка быстренько выпьем молочко! Молочко хорошее, с сахаром! — Она поднесла мне ко рту стакан.

Меня тошнит от одного вида сладкого теплого молока, на месте правительства я бы отбирал у женщин, кладущих в молоко сахар, избирательные права. (Это было бы то самое мероприятие, которое даже оппозиция встретила бы на «ура».) Однако окажись в стакане аква-тофана [136] Яд, не имеющий цвета и запаха (лат. — ит.). — разве я не выхлебал бы ее до последней капли? Я готов был закусить стаканом, если бы Андялка того пожелала.

Третье мое открытие состояло в том, что аристократы больше годятся в батраки, чем плебеи. Когда я пришел на Семихолмье, три ямы были уже засыпаны, а земля разровнена. Признание мое получило выражение в сигарах.

Четвертое открытие — но нет, оно было слишком знаменательно, тут необходима отдельная глава.

Глянув вниз с холма, я увидел, что из кукурузных зарослей меня приветствует малыш Бенкоци. Свеженький, чистенький, хорошенький, можно подумать, не он заливал целую неделю за воротник. Держался он смиренно — словно был не помощником нотариуса, а помощником музейного сторожа.

— Простите, что я вам докучаю, — сказал он, — я еще вчера собирался к вам зайти.

— Ну да, насколько мне известно, вы не смогли обнаружить дверной ручки, — вонзил я жало. Меня бесил его галстук, завязанный безукоризненно, как у банковского служащего-стажера.

Легкая краска на его щеках показала, что мне удалось его уязвить, но в целом юноша остался спокоен.

— Это входит в круг вопросов, которые я хотел бы конфиденциально обсудить с вами, господин председатель.

— Присаживайтесь, — я расстелил свой носовой платок на разрытой кротами земле, а сам, как хозяин, уселся на черную сумку. — Чем могу быть полезен?

— Я очень несчастлив, сударь, неудивительно, что время от времени мне приходится искать забвения в вине. — (Он говорил совсем как герой романа и отбрасывал черную прядь со лба таким романтическим жестом, что я не мог не испытывать к нему симпатии). — Весь мир издевается надо мною. — (Тут мне пришлось Потупить глаза. Весь мир: поп, нотариус, доктор. И ни один из них не поиздевался над тобою так, как мы с моей маленькой сообщницей!) — А почему? Потому что я — поэт. И вот я спрашиваю вас: неужто это такой непростительный грех?

— Да нет, я бы не сказал, — ответил я снисходительно. — В конце концов, поэт — тоже божья тварь. В молодости я и сам был немного поэтом.

— Я так и думал, господин председатель, — он схватил меня за руку. — Хоть вы и стали таким солидным, можно сказать, пожилым господином — (Ах, мошенник!), — все-таки что-то поэтическое в вас осталось. Мы, поэты, всегда узнаем друг друга по глазам, несмотря на разницу в возрасте и в общественном положении, я бы сказал, на нас лежит особая печать.

— Это верно, — кивнул я. Малый говорил чистую правду: все поэты — люди в большей или меньшей степени клейменые. А я и забыл поставить это самое клеймо в главе, ему посвященной! Как только приду домой, непременно наверстаю упущенное.

— Вот, например, сейчас, господин председатель, вы смотрите на меня с такой добротой, что я возьму на себя смелость этим воспользоваться.

С этими словами он вытащил на свет божий лист очередной тутовой статистики. Лиловые чернила проступали сквозь бумагу: строчки были слишком коротки для статистических данных и слишком тесно жались друг к дружке. Матерь божия, да это стихи!

— Я вообще-то драматург, но до сих пор меня всегда и везде притесняли, хоть армейский театр сто второго полка и поставил две моих пьесы. Но то были юношеские опыты, я сам невысокого о них мнения. С тех пор я написал еще две драмы синтетического жанра, одну из них я послал на конкурс в Академию — они не сочли нужным хотя бы меня похвалить, а вторую прислал обратно Совет театрального искусства. — (Эге, да малец, пожалуй, и вправду талантлив!) — Но меня молчать не заставишь, я буду без устали стучаться в ворота славы, и в конце концов им придется распахнуться передо мною.

— И правильно сделаете, друг мой! Пирамида Хеопса тоже не один день строилась.

— Великолепно, — щеки его заалели от радости, — я тоже как-то привел эту фразу, хоть и по другому поводу. — (Знаю, глупыш. Здесь, у меня в сумке, — твой черновик, который ты выронил из регистрационной книги. Вероятно, поэтому сидеть на этой сумке так же неудобно, как на пирамиде Хеопса.) — Но сейчас речь не об этом, а об одном лирическом опыте. Это для меня, с позволения сказать, даже важнее, чем драмы. Я люблю одну девушку.

— Знаю, — проговорил я, чудом не назвав имени Бимбике Коня.