Земовит Щерек - Татуировка с тризубом

Ну да, самый обычный человек, родившийся в этой действительности, чувствовал себя селюк-селюком, когда выезжал в любые западные провинции, неважно, то ли в ничем не примечательную, скучную деревню в Баварии или в Австрии. Там он видел нечто, о чем читал в довоенных книжках, но о значении чего позабыл, например, "хорошо покроенный костюм" или "аперитив". В любой забытой богом деревушке он видел официантов, подающих напитки со льдом, держа их через бумажную салфетку, и хотя иногда и чесал себе репу, а на кой ляд все это представление, ему это каким-то макаром нравилось.

А через какое-то время уже и в Польше официанты с клиентами начали разыгрывать подобные представления. И те и другие прекрасно осознавали, что только делают вид, и что это притворство заметно, и что вторая сторона тоже лишь делает вид. Что все знают, будто бы знают. Но играли. Не ляпали в тарелки, как попало, как раньше, а только выкладывали те мясные изделия, раскладывали тот картофель, украшали спаржевой фасолькой, чтобы выглядело красивее, укладывали салфетки веером, чувствуя себя дураками. Да, настали времена великой мимикрии. Великого притворства. Все поляки, неуклюже подражая изысканным манерам, делали вид, будто манеры эти с ними с самого рождения. Что они вовсе родом не из квартир в блочных домах с вонючими мусоропроводами и растрескавшейся по причине расходящихся плит штукатуркой. Что никогда они не лопали бигус прямо из кастрюли, не вгрызались в найденную в холодильнике колбасу и не бросали ее там же, оставляя на ней следы собственных зубов.

Все вдруг начали копаться в собственных хамских и деревенских генеалогических деревьях, чтобы найти там хоть тень чего-нибудь благовоспитанного, что обосновало бы новую форму реальности, которую они так сильно желали. Какого-нибудь прадедушку-шляхтича, прабабулю благородного происхождения. Или хотя бы хоть завалящего немца или француза. Кого угодно, лишь бы хоть как-то перебить того банального до ужаса, крепостного селянина, которых сидел во всех, и который — наряду с российским коммунистом — придал нашему миру бесформенность.

Украина, выплывшая из хаоса, оставшегося после распадающегося Советского Союза, не имела слишком много общего с галичанскими мечтаниями. Неспособная, прихрамывающая, рассыпающаяся и неспособная дойти до такого уровня, которого граждане от государства ожидали, в конце концов она стала постсоветским "Паханатом". Так определил постсоветскую Украину Володымыр Павлив [68]галицкий деятель и публицист, в своей брошюре " В пошуках Галичини ", то есть " В поисках Галиции ".

"Галицкие русины хотели жить в Украине и потому стали украинцами. Теперь они живут в Паханате, в котором жить не хотят. Они хотят жить в "украинской Украине", но это невозможно. Вместо этого они могут попасть в "русский мир", а вот этого они для себя не желают. Так что они стоят на развилке между тем, что невозможно, и тем, чего не хотят, и поют печальные песни про Украину. И они не знают, куда пойти, и что сделать с тяжеленным чемоданом без ручки с надписью "держава У". Так писал Павлив, и тут же пояснял, что такое "Паханат".

"Это форма псевдогосударственного устройства, во главе которого стоит Пахан. Паханат является гадкой и беспощадной формой олигархического капитализма, который начал строить президент Кучма, а венчать результат, как кажется, спешит президент Янукович".

Нет, постсоветская Украина, которую олигархи и властители всех мастей рассматривали в качестве бизнес-проекта, недостаточная, цивилизационно помятая и запихнутая в вечное недоразвитие, гадкая постсоветским уродством, тяжелая в ежедневном употреблении, Львову никак не нравилась.

Имеется один такой львовский художник, зовут его Влодко Костырко [69]. Сам он сухощавый, черноволосый, спокойный. Громко не говорит. Играется классикой, символами и реальностью, у него полно символических жестов, знаков, цитат и отражений. Если спросить его о тождественности, он ответит, что, прежде всего, это тождественность львовская. Костырко о львовской советскости пишет так:

"Состояние тротуара и серость советской грязи на нем вернула меня к действительности. Советская действительность мне не нравилась, она не соответствовала моему Львову. Мой дед родился во Львове во времена галицкой автономии (то есть, при Австрии), и он тоже не любил советскости; мой отец родился во Львове при Польше — и тоже не любил советскости. Я родился во Львове во времена советской Украины — и тоже не любил советскости. Ничто советское мне не нравилось. Советскость была эстетически непривлекательным этическим злом, рабоче-крестьянским доктринерством, которое довело Львов до катастрофы. Из города изгнали большую часть жителей — только лишь по причине их национальности. Система выстраивала порядок, основываясь на злой стороне сущности человека. Городская культура стала совершенно деклассированной, межлюдские отношения заключались теперь в полном отключении этической личности. […].

Шатаясь по Львову, я глядел на фасады домов, видел на них следы пуль, такого рода свидетельств было без счета, и я представлял себе последнюю битву моего города. Я был горд окнами львовских домов, потому что они вызывали страх, представляли собой опасность, это из них спадала кара на тех, кто желал лишить львовян их священного права на человеческое счастье [70]. Я любил слушать своего деда, его язык несоветских львовян. Я любил наблюдать за ними, а они сильно выделялись среди советской серости, потому у них не было ни малейшего шанса на выживание. Их индивидуальность, их анцуги [71], шляпы, котелки, шляпки и перчатки создали мой стереотип львовянина".

Ну да, Львов помнил лучшие времена. Не то, чтобы прямо сразу Жечьпосполиту, хотя и ее немного тоже, но прежде всего — времена Габсбургов.

В то время, когда Советский Союз уже умирал, во Львов прибыл паренек с самого конца света, с самой белорусской границы. Толстощекий, с соломенного цвета волосами, красивый селянско-славянской красотой, из деревни Задовже на позабытом всеми, забитом досками и лохматом Полесье. В этом Задовже даже трех сотен человек не проживало. Звали парня Василь Расевич [72], и как впоследствии рассказывал мне: "я никогда не любил всей этой восточноевропейской цивилизации: музыки, фольклора, хаотичной истории". С детства, как сам говорил, он разыскивал на Полесье "следы западной цивилизации", что должно было быть, что ни говори, чем-то вроде вызова, а когда попал во Львов, то понял, что именно здесь желает жить.

И, как утверждает Костырко, который знал Расевича тех времен, он "ходил по пивным и рассказывал о Галичине". Рассказывал о прекрасном мире имперско-королевской монархии, столь сильно, курва, отличающемся от этой едва освещенного болота за окном, раздавленного Советами и дорезаемого постсоветской действительностью.