Земовит Щерек - Татуировка с тризубом

Дома в жилых кварталах были из белого кирпича, и выглядели они ужасно. Практически каждый балкон был застроен. Их облицовывали пластиком, жестью, чем угодно, чем только удавалось. На балконы вытаскивались кровати, покрытые накидками. Таким образом получалась очередная комнатка. Местечко, где можно подремать… Блочные кварталы походили на рассадники патологий, но это было неправдой. Расхождение между качеством общественного пространства и изысканностью живущих в нем людей и их формирующих в Совдепии было, наверное, самым большим в мире. Лично я всех этих советских и постсоветских людей обожал. Мне нравилась их спокойная уверенность, что мир вовсе не является гадким и пугающим местом, что достаточно верить в цивилизацию, в равенство людей всей земли, в права человека, в человека как такового. Вокруг них рушился мир, реальность превращалась в простейшую войну за выживание, в грызню, в которой сильные пожирали слабых, а они поливали цветочки на разхеряченных клумбах, ограждали их обломками кирпичей, красили эти обломки кирпичей белой краской, оставляя на голой земле капельки, заметали эту голую землю метлами, как будто бы, блин, землю можно было замести — и верили.

Вокруг них клубились газовые трубы, потому что во всей Совдепии давно плюнули на то, что их следует закапывать в земле. Иногда эти трубы [61]окутывали блестящей, серебристой фольгой, иногда красили желтой краской. Иногда же ничего с этим не делали. Вокруг них ржавели автомобили, произведенные на уже обанкротившихся или находящихся в процессе банкротства заводах. Кто мог, тот привозил себе с Запада, из лучшего, более настоящего мира, развалины с кладбища машин, которые потом складывали в мастерских в кучу, и на которых он потом ездил по раздолбанным улицам. А вокруг происходило устаканивание в постапокалипсисе, которого они, как мне казалось, они попросту, блин, не замечали. Точно так же, впрочем, как его не замечали и в моей стране.

В магазинах подсчеты велись на счетах. Поляки вытаскивали аппараты и украдкой делали снимки этих людей. В Польше, если говорить про расхерячивание и распад городской ткани, было довольно-таки похоже, но вот счетами никто давно уже не пользовался, так что можно было вернуться домой с трофейным осознанием того, что где-то недалеко, а вообще-то ужасно далеко, имеется страна, сидящая в заднице глубже, чем наша. Те же поляки обращались к продавщицам " проше пани ", чтобы те знали, что имеют дело с гостями из иной, более культурной, господской галактики. Тем самым прибавляли себе ценности.

Я мог часами пялиться на эти постсоветские товары, которые для меня были экзотикой. На сушеных анчоусов [62]в пакетиках, на сушеных кальмаров, на майонезы и кетчупы в пакетиках с дозатором, на водку с перчинкой внутри бутылки. Я мог пялиться на тех же милиционеров с погонами, которым жесткость придавали куски пластиковых упаковок от чистящих средств. На детские площадки, где, если что-то ломалось, то это что-то связывали проволокой, и какое-то время все было полный вперед. На пешеходные дорожки из потрескавшегося бетона, которые захватывались землей, которая высылала на эти дорожки отряды сохнущей грязи и обсаживала дикорастущей травой. Ну да, это был постапокалипсис. Нечего и говорить. Все использовалось так, как и предусматривалось, вот только форма из рук выскальзывала. А может о ней особо никто и не заботился. Спроектировали, построили, ну и хватит , но ведь проектировали и строили специалисты, а вот содержание всего этого было истинной меркой потребностей и умений общества.

Львовский старый город выглядел тогда немного как советские микрорайоны, разве что вместо блочных домов стояли дома каменные, рассыпающиеся полный вперед, потому что Советского Союза к тому времени не было уже десять лет, он был уже лишь собственной эстетикой. Но форма была такой же самой. Балконы в домах старого города застраивали точно так же, как и в микрорайонах. Точно такое же отношение было к лестничным клеткам. И так хорошо, что Совдепия не расхерячила этот буржуазный пережиток вдребезги пополам. Весь этот старый Львов с гостиницей "Жорж", с Оперой, с ратушей, с костелами, парками и каменными домами. Но советский старый город превращался в трущобы, соединенные со скансеном. Не в что-то такое, что можно было бы удерживать при жизни в качестве памятника старины, но в нечто, что по-настоящему проржавело, состарилось и теперь умирало, теряя куски гниющей плоти и распадаясь.

Рестораны, которых тогда, через декаду после упадка СССР, было всего ничего, выглядели словно фабричные столовки, с жужжащими в жаркой тишине мухами, с официантками в голубых халатах, с официантами, отличавшимися фальшивой и подозрительной элегантностью, со счетами за соль и перец и ожиданием долгими, спокойными часами мелких тарелок с картошкой и мясом или глубоких тарелок с солянкой, бульоном или с густым, забеленным борщом.

Официанты и официантки выходили перекурить перед заведением, они выходили на старую львовскую брусчатку, хотя курить можно было и в средине, но они выходили и глядели на то, как умирает мир. Как он умирает и не находит еще новой энергии, чтобы построить что-то новое. И даже, говоря честно, идеи хотя бы на что-нибудь.

Тогда же, как, впрочем, и всегда, во Львове не любили советскости, хотя весь Львов был этой советскостью пропитан до мозга костей. А собственно, именно поэтому.

На Жолкевской, по-моему, был парикмахер. Пожилой тип в белом халате, высокий, худой, сгорбленный. Со своими ножницами в руке он походил на богомола. По крайней мере, именно таким я его запомнил. Брал он очень дешево, так что иногда я ходил к нему. Я садился в коричневое кресло, похожее на автобусное сидение, и вдыхал запах одеколона, кремов для бритья, парикмахерского мыла, глядел на все эти его кисточки для нанесения пены, на зеркало, в которое спокойно и неспешно вступала патина, на иконы на стенках, до половины покрашенных эмульсионной краской, а выше — побеленных, он же запускал свои лапки богомола с ножницами, как будто запускал электропилу, и начинал рассказывать про москалей.

Он рассказывал, что как-то раз приехали к нему москали, и вот они не знали, как пить чай в пакетиках. Липтон. Они осматривали эти пакетики, обнюхивали, и никак не могли придумать, для чего же те служат. Ну а он, такой скорый на придумки, вкрутил им, что это нужно взять в рот и запивать, глоточек за глоточком, крутым кипятком. И вот эти москали сидели, хлебали горячую воду, а из ртов у них свисали на ниточках картонки с надписью "Липтон". Или же, рассказывал, приехали к нему москали и увидели, что брюки у него со стрелочкой. И начали они страшно удивляться, это же как такое возможно, что только гляньте — поглядите, такое чудо, и начали щупать и проверять, нет ли там в средине проволочки. А я как-то спросил, почему это москали так часто к нему приезжают, раз он их так не любит, а парикмахер, чуточку подумав, что москали никогда не спрашивают, любит их кто-то или нет, а только берут и приезжают. Только что не было москаля — раз, и есть москаль. На это замечание расхохотались уже все, ожидающие в очереди на стрижку, сидящие на школьных стульчиках. За окном скрипел на выпирающих с улицы рельсах советский трамвай с рекламой пива "Черниговское" на ржавеющих бортах.