Земовит Щерек - Татуировка с тризубом

Поздней осенью 1932 года от возмущенного польского общественного мнения как-то ускользнул факт, что нападавшие совершили приблизительно то же, что и Пилсудский (а вместе с ним, среди всех прочих, Томаш Арцишевский, Валери Славек и Александр Прыстор, которые впоследствии сделались польскими премьерами), когда в 1908 году напал на российский поезд "Вильно — Петербург". В ходе этого нападения погиб русский солдат, несколько солдат было ранено. Подобные нападения, осуществляемые во имя "высших идей", красиво называли "экспроприациями", и если экспроприирующими были "наши", то их оценивали гораздо мягче, чем обычные разбойные нападения. Но в этом как раз случае в глазах общественного мнения это не были "наши".

Желтая пресса требовала крови, и свою кровь она получила: два боевика были приговорены к смертной казни. Годом ранее была пролита иная кровь, в том числе польского деятеля прометеевского движения [58](кстати сторонника украинского дела) Тадеуша Холувки и главы польского МИД. Раскрученная спираль ненависти, обид и страданий, которые взаимно предлагали поляки и украинцы, завершилась взрывом, а уже взрыв этот расцарапал до живого все несчастное польско-украинское пограничье.

Как-то зимней ночью я ехал в Городок в "ладе самаре". Перехватил я ее сразу же за границей. Шофер сидел в средине, двигатель держал работающим, чтобы хоть немного нагреть салон, не перегружая аккумулятор. Он ждал полного набора пассажиров. На заднем сидении уже сидели двое. Я постучал в стекло, он кивнул, чтобы я садился. Немного подумал, есть ли смысл ожидать четвертого, посчитал, что нет — и мы поехали.

По радио шли новости. То были еще времена Януковича, и все трое, шофер и пассажиры, ругали его на чем свет стоит. Все были согласны с тем, что все дерьмо в стране — это из-за кацапов. Из-за москалей. И еще — из-за донецких. Вообще-то донецких тоже считали москалями, но как-то не до конца. Донецкий — это был донецкий. Разбойник, бандюга, совок, с вечными претензиями, дебил без каких-либо стремлений, лишь бы пожрать, забухать и задрыхнуть. Одним словом — сплошные отбросы. Ну а Янукович — понятное дело — тоже был донецкий. Все соглашались с тем, что дальше так быть не может. Что деды-прадеды не за такую Украину сражались.

Пожилое семейство, сидящее на заднем сидении согласно утверждало, что западная Украина должна отделиться — и конец. Что с этими с востока государство не сделать. Свободная Галиция, вiльна Галичина — вот что они говорили.

— И пускай они в пизду отделятся, а не мы, — мрачно заяви шофер, после чего воцарилась тишина. Вот этого супружеская пара, похоже, во внимание не принимала.

— Нууу, оно так, — после минутного молчания отозвался пожилой мужчина. — Но ведь… ведь это же не решит… это вообще не решение… ведь если останется так много…

— А референдум устроить, — вмешался водитель. — Пускай все голосуют: кто желает к России вместе со своим Януковичем, а кто желает нормальную, независимую Украину. И пускай те, кто желают, присоединяются к России, и будет тишина! Да, страна станет поменьше, ничего не поделаешь! А зачем мне Одесса, зачем Крым, на кой ляд мне Донбасс и Харьков, если они не хотят с нами, а с кацапами!

— Нууу, — сказал пожилой, — это не совсем то, что я имею в виду…

— Так а что вы имеете в виду? — спросил водила, поглядывая в зеркальце. — Свободную Украину илм свободную Галичину?

Снова сделалось тихо.

— Я имел в виду Украину, только… — начал пожилой. — Но… другую, понимаете…

— Только не эту, не киевскую, — заявила его супруга, и вновь воцарилась тишина, продержавшаяся практически до Городка.

А в Городке пожилая пара вышла и направилась в темноту. Он слегка прихрамывал, она его поддерживала. Водила куда-то позвонил и сообщил, что нужно немного подождать, чтобы забрать какого-то его знакомого. Тот должен был прийти минут через двадцать. Вот я вышел и стал шататься по городу. Было темно, холодно, на улицах никого. Каждые несколько метров — аптека. Многие люди открывали аптеки. Аптека — бизнес хороший. Он дает деньги и уважение. И убежище. Ведь в аптеках чисто, уютно, в аптеках можно почувствовать себя лучше, более, ну да, по-западному. Да чего уж там, по-немецки, прямо-таки по-скандинавски! Лишь иногда внешний мир вторгается в этот оазис чистоты, порядка и стерильности, как когда-то во Львове, когда в аптеку, где я покупал тот несчастный бальзам "Вигор" [59], влез пьяный, липкий от грязи, бородатый и сильно взлохмаченный мужик; он осмотрелся по сторонам, похоже, здесь ему понравилось, так что он просто лег на блестящий чистотой пол, свернулся в клубок и заснул.

Как продавщицы за стойкой, в накрахмаленных и пугающе белых халатах, так и покупатели, притворялись, будто бы ничего не видят. Будто бы ничего не случилось. Ничего не произошло, аптека, ничего не произошло. Так что и я делал вид, будто бы ничего не случилось, купил свой бальзам "Вигор", выходя — попросту обошел сладко сопящего мужика, а довольно скоро с помощью "Вигора" довел себя до похожего, как у того мужика, состояния, сидя на лавочке неподалеку от памятника короля Даниила Галицкого, стоящего на мраморном постаменте гадкого цвета.

"Галичина", — думал я.

Мы выехали из Городка и поехали через Галицию. Через ту несчастную страну, которую судьба вечно пристегивал к чему-то, чему она не до конца соответствовала. В начале письменной истории она принадлежала к православной "умме", как определяет эту общность украинский эссеист Микола Рябчук [60], а историк Ярослав Грицак описывает так: "Если бы […] какой-нибудь путешественник начал свой поход где-нибудь на Балканах (на землях нынешней Болгарии) и продвигался далее на север и восток, проезжая через Галицию, Киев, Москву в сторону Урала, если бы знал какой-нибудь из славянских языков, переводчик не был бы ему нужен. Он мог бы довольно легко объясниться с другими, а так же понять, что происходит в этой части света. Подобного рода путешествие без проводника и переводчика в западной части Европы бы просто не удалось […]. На востоке в это время весь мир православный, по огромным пространствам можно было бы переезжать от одной церкви к другой, везде действовал старославянский язык и византийская литургия. На всей этой громадной территории царило, в большей или меньшей степени, чувство связи с Киевом как колыбелью православной цивилизации […]. Это давало православному миру сильное чувство совместного пространства".

Галицкая Русь отламывалась от этого пространства уже со средневековья, когда Даниил Галицкий, которого украинцы зовут Данылом, принимал королевскую корону из рук римского легата Опизона и устанавливал с Римом церковную унию, кратковременную, правда, но являющуюся обещанием унии впоследствии. Когда его сын Лев принимал на своем дворе западноевропейских рыцарей, и когда Русь брала в качестве своего повелителя потомка мазовецких князей, Болеслава Георгия, который вестернизировал и колебался между православием и католичеством. Серьезно от "уммы" Галицкую Русь оторвал Казимир Великий вместе с венграми, пока, в конце концов, та не очутилась на стороне Жечипосполитой, становясь постепенно частью польского политического и культурного пространства, а после брестской унии — еще и религиозного. Галицкая Русь вплавлялась в польскость или, скорее, объединялась с ней в "республиканскости". Культура Польши для элит была привлекательной, она воспринималась здесь точно так же, как на востоке Украины российская культура. Но полонизированная Галиция перенесла тождественность Руси — в основном, в деревни, в провинцию, куда польская "господская" культура практически не доставала. Деревня и церковь донесли русинскость вплоть до XIX столетия, когда русинская тождественность сформулировалась заново, только уже на совершенно иных условиях. Точно так же, как и повсюду в других местах Европы, которая как раз переживала национальное пробуждение. Жечипосполитой тогда уже не было, Галицией правили австрийские Габсбурги, а галицийские русины давно уже позабыли, что это означает, быть частью восточнославянской "уммы". И хотя в течение всего периода правления австро-венгерской монархии подавляющее большинство украинцев жило в деревянно-земляной галицийской деревне, именно те, кому удалось из нее вырваться, участвовали в центрально-европейской belle époque наравне с представителями других европейских народов. Несмотря на то, что с точки зрения Вены, Галиция была "наполовину Азией", время венского правления видят на Галичине в качестве "золотой эпохи". "Умма", Россия — были совершенно иным миром. Конечно же, существовало осознание пан-украинского единства, национальной общности украинцев с российских и австрийских территорий, но — подобно полякам из различных заборов — украинцы с запада и востока глядели друг на друга как на представителей различных цивилизаций. Которыми они, по сути своей и были. И кто, собственно, знает, а не имели ли украинские галичане по сути своей больше общего с польскими галицийцами, чем с надднепрянскими украинцами. Впрочем, цивилизационные проблемы — это одно, но консервативный запад глядел на социализированных "всхудняков" (от wshód — восток) как на носителей анархического хаоса, который придет и сметет с лица земли прирученную и порядочную Галицию.