Станислава Флешарова-Мускат - Мост над бурной рекой

— Это народный узор, — пояснила она, — жителей юго-восточной Польши. Я воспроизвела его, конечно, в несколько стилизованном виде.

— Ах, не важно… не важно, — как-то не очень вразумительно прошептал дирижер. — Вы что… хотите продать эти килимы?

— Ну конечно, — еще тише прошептала Доминика, и сердце у нее замерло.

Асман вынул из кармана своей потертой куртки невзрачный и не менее потертый бумажник.

— Я их покупаю. Оба. — Она молчала, и тогда он спросил: — Сколько они стоят?

«Какую, он полагает, я назову цену? — в смятении думала Доминика, — Асман — это не какая-то там американка из Оклахомы! Какую же цену назвать, чтобы его не отпугнуть? Глупо будет, если я, словно какая-то торговка, стану уговаривать его и снижать цену, если она покажется ему слишком высокой. Но ни в коем случае нельзя назвать и меньшую, чем он предполагает. Скажу — пятьсот, пожалуй, это не слишком дорого…»

— Пятьсот, — пробормотала она.

— За один?

И тут Доминику оставило всякое присутствие духа.

— За оба, — ответила она.

Асман чуть заметно улыбнулся. Это не была улыбка торжества по поводу удачной сделки, это была улыбка, адресованная ребенку, каким представилась ему эта маленькая полька со смешными бантиками на плечах. Весьма смекалистая, как самой ей казалось, она в одно мгновение предстала абсолютно не приспособленной к жизни в жестоком мире, в котором нигде и никогда нельзя терять присутствия духа, и особенно в делах денежных.

Асман раскрыл бумажник и стал не торопясь отсчитывать сотенные банкноты.

«Семьсот», — посчитала Доминика. Теперь она поняла, что допустила непоправимую оплошность, уточнив, что имела в виду цену обоих килимов, тогда как американец, наверное, подумал, что только одного. Но отступать было поздно, и она решила перенести это стоически, испытывая, однако, чувство раздражения и, быть может, даже чуточку презрения к себе. Положение тем не менее складывалось щепетильное… Семьсот! Почему он дает ей семьсот долларов?

— Я сказала — пятьсот, — прошептала она страдальчески.

— А я плачу семьсот. — Асман уже не смотрел на нее, его, казалось, интересовали сейчас только килимы, их узор, с самого начала привлекший его внимание. — Они кое-что мне напомнили… — добавил он, помолчав. — Люди беспрестанно спешат, куда-то мчатся, и вдруг появляется нечто заставляющее человека оглянуться. Спасибо вам.

Асман подозвал боя, тот свернул килимы и понес их вслед за ним к лифту. Доминика спрятала доллары в сумочку.

— Слушай, Лукаш, — говорила она вечером, когда они уже лежали на необъятном испанском ложе, слишком просторном для влюбленных. — Слушай, вообще-то день сегодня выдался чудесный. Ах, я знаю, что ты испытываешь при мысли о разбитой машине, по, если нам заменят все это смятое железо на новый фиатовский кузов итальянского производства, отец только выиграет, ведь кузов кое-где начал уже ржаветь, теперь же машина будет как новая. А предложения мисс Гибсон? Вернее, два ее предложения: остаться в Мадриде за счет группы до тех пор, пока не отремонтируют автомобиль, или занять два свободных места в их автобусе и вместе с группой совершить поездку в Толедо, Кордову, Севилью, Кадикс, Торремолинос, Малагу и Гранаду… Согласись — это замечательно?! Что ты молчишь?

— Слушаю…

— Как все это чудесно! Я не хотела тебе говорить, но с отвращением думала, что опять предстоит питаться консервами и жить в кемпингах. Совсем другое дело — оказаться в группе американских туристов! Мы же ведь согласимся, правда? Какой смысл столько дней торчать в Мадриде?

— Как решишь.

— Лукаш!

— Что, любимая?

— Почему сегодня нам не так хорошо, как вчера? Казалось бы, должно быть еще лучше, ведь я получу компенсацию за пустяковую царапину, которая почти совсем не болит, да и за килимы отхватила целых семьсот долларов… Мне так хотелось угостить тебя роскошным обедом или ужином… А ты отказываешься.

— Успеется.

— Не расстраивайся ты из-за этой машины! Ты же не виноват. Я хорошо видела: он не подал сигнала, что останавливается или сдает назад. И вообще — совсем необязательно говорить об этом отцу.

— Что ты выдумываешь? Конечно, я все ему расскажу.

— Ты прав, наверное, — пробормотала она без прежней уверенности. — Пусть порадуется по крайней мере, что теперь у него будет почти новый итальянский «фиат». Хотя он наверняка привезет себе какую-нибудь модерновую машину из Перу. — Опершись на грудь Лукаша, Доминика в упор смотрела в его лицо. — Мы больше не любим друг друга, да?

— Что ты болтаешь?

— Но уже не так, как вчера. Правда?

Лукаш погладил се по голове.

— Наоборот, даже больше. Я сначала так испугался за тебя, а потом обрадовался, когда понял, что с тобой ничего страшного не случилось.

— Вот видишь. А сейчас не хочешь меня обнять и все о чем-то думаешь.

— Если бы ты водила машину, то поняла бы… Отец тоже всегда расстраивался, когда приходилось сдавать ее в ремонт.

— Это же надо: до чего чувствительны мужчины из рода Сыдоней! Но, кажется, даже Асман и тот… — Доминика расстегнула пижаму на груди Лукаша и прижалась к нему горячей щекой. — И чего такого он углядел в моих килимах… Интересно, куда он их денет? Неужели станет таскать за собой всю дорогу?

— Скорее всего, — Лукаш прижал к себе Доминику: только любовь могла помочь не думать об этом совсем не казавшемся ему столь уж удачным дне, — скорее всего, он велит отправить их к себе в Штаты.

Но у Джереми Асмана такого намерения не было. Пока не было. Еще нет.

Он развернул килимы, прислонил к поставленному на ребро чемоданчику с партитурами (после короткой передышки в Испании ему предстояли концерты в Париже, Брюсселе, Лондоне) и, улегшись на кровать, стал их рассматривать.

…Рядом с бабушкиным домом и лавкой — в том далеком городе, через который потом, когда мир рухнул, прокатилась первая волна великого военного отступления, — рядом с бабушкиным домом и лавкой в том далеком городе над бурной горной рекой стоял другой дом с громадной вывеской: «Исаак Принц и сыновья — Польский килим».

Так вот, это именно там, в далеком своем детстве, стоя, запрокинув голову, возле станков, он впервые увидел, как из-под пальцев украинских ткачих вырастают желто-синие цветы и узоры, которыми он сейчас любуется.

Он всей душой ненавидел фортепьяно, играть на котором его заставляла бабушка, ему хотелось касаться пальцами не клавиш, а мягких струн пряжи, больше всего на свете ему нравилась игра красок и узоров, а время нот и звуков пришло к нему лишь потом, позже.

Он нервно потянулся за сигаретами, лежавшими на ночном столике. Закурил.

Исаака Принца он не помнил, просто тот не запечатлелся в его памяти: все дело вела сначала его жена в смешно съезжавшем набок парике на коротко стриженных волосах, а потом — после ее смерти — два ее сына. Старший, Исаак, — мастерскую и младший, Пинкас, — магазин. По магазину помогала ему рыжая и конопатая, с типично деревенской физиономией Гелька, на которой Пинкас, хочешь не хочешь, — и об этом знал весь город — в скором времени о б я з а н будет жениться.