Станислава Флешарова-Мускат - Мост над бурной рекой

Наибольшим спросом килимы, настенные коврики, подушки и покрывала пользовались летом, когда городок наводняли курортники из Варшавы и вообще со всей Польши, съезжавшиеся погреться на солнце в этом «польском Мерано». Явно рассчитанное на рекламу сравнение это показалось ему наивно-трогательным, когда, спустя много лет в одном из своих турне по Европе, он попал в настоящий итальянский Мерано на берегу Адидже в Альпах, куда к минеральным источникам летом и на лыжный сезон зимой собиралось самое изысканное общество со всех стран мира.

Правда, климат и впрямь был чем-то схож. Особенно летом, в те долгие солнечные дни, когда под зноем источали все свои ароматы земля и травы, когда каждый месяц благоухал по-особому, своими, только ему присущими плодами и цветами. В Мерано он пошел даже на рынок, чем несказанно удивил Гейл — дочь профессора Гарвардского университета, с которой путешествовал тогда по Европе и которая ни разу в своей жизни не ходила за продуктами даже в магазин, а не то что на базар. Но он не мог, да, собственно, и не хотел, объяснять ей, чего ищет среди всего этого изобилия, свезенного сюда тирольскими крестьянами и восхищавшего даже великосветских дам. Он не испытывал восхищения, его не пленяли ни фрукты, ни сыры, ни вяленые окорока, ни вина в плетеных бутылях — перед его мысленным взором вставал базар в Залещиках, тот, где крестьянки из окрестных сел раскладывали на домотканых холстинах свой незамысловатый товар. Крестьянки в красиво расшитых кофтах, а поверх — даже в самую жару — в овчинных сердаках…

Он мысленно улыбнулся… Может, отсюда и его склонность одеваться в кожаное даже в очень теплых краях. З а т а с к а н н а я. Почему его куртка показалась з а т а с к а н н о й этой юной польке, у которой он купил килимы? И ведь надо же: спустя столько лет он все-таки понял это слово. Его искренне это порадовало. Сколько лет минуло с той поры, когда он мог слышать это слово в последний раз? Сорок два? Может, меньше. Он мог слышать это слово от солдат, к которым прибился во время отступления и с которыми расстался только после того памятного концерта в Кустине, когда сам генерал [7] Имеется в виду генерал Сикорский (1881—1943) — с 1939 г. премьер-министр польского эмигрантского правительства и главнокомандующий польскими вооруженными силами, погиб во время авиакатастрофы. направил его учиться музыке в Англию.

З а т а с к а н н а я! Что им всем далась его куртка? Ей много лет, это правда, но ни в какой другой одежде он не чувствует себя так свободно, как в ней. И — к черту! Разве он, в конце концов, не вправе одеваться так, как ему нравится? Неужели, приучив публику к себе во фраке, он должен теперь платить дань чужим привычкам и, снимая фрак, опять надевать другую не менее неудобную одежду? Даже Гейл, воспитанная в духе чуть ли не сверхтерпимости к манере поведения других, довольно долго не теряла надежды своим молчаливым удивлением заставить его отказаться от старых халатов, свитеров и курток.

Эту куртку, показавшуюся вчера в лифте паре юных поляков столь затасканной, он купил именно здесь, в Испании, на Коста-дель-Соль в Торремолиносе, где, как правило, отдыхал до или после европейских гастролей. Снимая куртку с плечиков и подавая ему, хозяйка магазина, уже немолодая, но с высоким и пышным бюстом, на который так и тянуло склонить усталую голову, заметила: «Очень мягкая и легкая. В ней вам всегда будет удобно».

После такого рода убеждений он, конечно, не мог не купить эту куртку. Надо признать, что в обыденных житейских делах он вообще был не искушен и терялся, если приходилось что-то решать самому, а в магазинах чувствовал себя словно Самуильчик Блюменблау, старший из семерых детей портного Блюменблау, вопрошавший испуганными глазами, получит ли он еще в кредит хотя бы фунт сахару. Асман хорошо помнит выражение глаз Самуильчика и то, с каким замиранием сердца сам он ждал разрешающего жеста бабушки, у которой портной был «в долгу, как в шелку».

А позже, когда, перейдя через мост над бурной пограничной рекой, он попал в полыхавшую пламенем войны Европу, и в его собственных глазах появилось то же самое выражение — выражение постоянного голода.

Он загасил сигарету. Нет, нет, нет! Он не хочет вспоминать об этом! Сейчас он хочет видеть только эти знаки памяти своего детства, вытканные в узорах оказавшихся перед ним килимов, ни о чем не думая и отстраняясь от всего, что последовало потом. Мотки цветной пряжи в мастерской фирмы «Исаак Принц и сыновья — Польский килим», ловкие пальцы ткачих, из-под которых вырастали огромные цветы, первые цветы в его жизни — позже он удивлялся, отчего настоящие оказались в действительности такими маленькими, — источаемые ими ароматы лета, несмотря на удушливый запах овечьей шерсти… Это был тот прекрасный п е р в ы й мир, что навсегда запечатлелся в его памяти. Потом мир этот стал расширяться: он отправлялся на более далекие прогулки, минуя мастерскую и магазин Принцев, выходил на пляж, тянувшийся вдоль излучины Днестра, окружавшего город. С их берега, солнечного, высеченного в прибрежных скалах, открывался вид на другой, румынский, низкий и тенистый, поросший лесом и полого спускавшийся к реке у высокого лесистого холма, на вершине которого виднелся монастырь румынских монахов. Добирался он и до особняка барона, где подолгу стоял у высокой ограды, ну и наконец сворачивал на базар…

Да, конечно, он ничем не напоминал базар в Мерано… А может, этот убогий базарчик, приводивший его в восторг в детстве, вообще никогда не существовал?

Он сел на кровати и среди множества разных лекарств от сердца, какие обычно держал под рукой на ночном столике, отыскал упаковку теперь уже немодного и не выписываемого именитыми врачами, но неизменно эффективного «милтоу». Запил таблетку одним глотком воды, чтобы ускорить действие снотворного.

Уверенный, что теперь быстро заснет, он мог позволить себе вернуться к мыслям, от которых его вот-вот избавит таблетка.

…Итак, базарчик в «польском Мерано» и он в коротеньких штанишках, вцепившийся ручонкой в огромную корзину, которую вроде бы помогал тащить кухарке Настке… Настка ожесточенно торговалась с бабами на языке, в котором он понимал только отдельные слова, но улавливал все-таки, что она всегда норовила заплатить меньше, чем с нее просили, и ему становилось отчего-то неловко; бабы все были босы, их темные иссохшие ноги покрывала пыль многоверстных дорог, пройденных от деревень к городу, а Настка была в ботинках, подаренных ей бабушкой, и от этого почему-то казалось, что между ней и бабами целая пропасть и она возвышается над ними важная и городская, тогда как они сидели на голой земле. Бабушка хвалила Настку за то, что она торговалась с бабами, а в нем родились тревожные мысли и затаенная неловкость; совсем невмоготу ему становилось, когда эти бабы — с пустыми корзинами на обратном пути с базара — заходили к бабушке в лавку и не смели с ней торговаться; здесь цены на многие продукты, такие, как мука и сахар, были постоянными и оттого как бы более достойными уважения, г о с у д а р с т в е н н ы м и. Кто же посмеет на них посягнуть?