Станислава Флешарова-Мускат - Мост над бурной рекой

— Нет, — ответил он просто.

— Нет? — Мисс Гибсон несколько смутилась, но так увлеклась своим красноречием, что не могла уже остановиться. — Вы простираете руку, и оживают скрипки, потом воскресают омертвевшие в руках музыкантов валторны, вы вселяете живой дух в медь оркестра…

Он продолжал молчать, и она наконец умолкла. Скрывая растерянность, протянула руку к бутылке, налила себе виски.

— Как жаль, что вы не можете выпить.

— Я вообще мало пью.

— Режим и воздержание?

— Не совсем так — просто не люблю. Пьющий больше теряет, чем обретает. Я не имею в виду, конечно, деньги.

— Я понимаю.

— Изредка люблю выпить немного хорошего вина. Отчасти поэтому охотно приезжаю сюда и в Италию. У нас в Штатах хорошего вина не выпьешь. Правда, в моем доме оно всегда есть, за этим я слежу, хотя сын вообще не пьет ничего, кроме фруктовых соков и воды.

— Джек Асман — теннисист — ваш сын?

— Да. Сейчас он как раз в Уимблдоне, готовится к соревнованиям.

— Добьется, наверное, успеха?

— У него серьезные противники. — Асман вдруг не без горечи ощутил, насколько безразличны для него стали эти проблемы. Пока жива была Гейл, он очень ценил семью, американскую семью, — мысленно поправил он себя — и тут же почти испугался пришедшего в голову определения: значит, все-таки существовала в нем некая двойственность, о чем он так давно забыл…

— Очевидно, вы не часто с ним видитесь? У вас — концерты, у него — соревнования…

Он очнулся от глубокой задумчивости, в которую погрузился после вопроса мисс Гибсон:

— Простите, я задумался.

— Я сказала, что вы, вероятно, редко видитесь с сыном.

— Да, увы, это так. Он, когда бывает свободен, живет в основном в Калифорнии.

— А вы?

— Я — в Филадельфии. И в Нью-Йорке. — Дабы избежать дальнейших расспросов, он решил задавать вопросы сам: — А из какого города ваша туристическая группа?

— Из Лос-Анджелеса. Скажите, вам не показалось, что пейзажи Испании и Калифорнии очень схожи?

— Местами…

— Да, конечно.

Разговор явно не клеился и, кажется, не отличался особой содержательностью. Похоже, мисс Гибсон тоже ощутила это и снова потянулась за бутылкой. Возможно, она стала понимать, что напрасно пришла сюда, и не знала, как теперь уйти.

— Не слишком ли много вы пьете?

— Еще капельку, — прошептала она, словно усматривая в этом стереотипном вопросе немой укор. Она сдвинулась на краешек кресла, собираясь все-таки встать, ее ноги в открытых босоножках погрузились в пушистый ковер.

И тут вновь на него нахлынули воспоминания, хотя в этот вечер он всеми силами пытался уйти от них. Воспоминания… Ему вспомнился покрытый красным лаком большой палец крошечной ножки Манечки Садко, разительно ярко сверкающий из белых сандаликов, которые были в тот жаркий день на младшей дочке местного доктора. Она пришла в бабушкин магазин с кухаркой за покупками и попросила взвесить ее на весах в форме кресла, стоявших сбоку, возле прилавка. Все городские дети обожали на них взвешиваться, усаживались с важным видом, а их коротенькие ножки болтались в воздухе. Не составляла исключения и Манечка, которой было тогда лет семь, не больше, но в ней уже проступала будущая женщина, и он — двенадцатилетний мальчишка — почувствовал это. Летом на ней были всегда платьица с оборочками, а зимой — пальто с пелериной, обшитой мехом; над завитыми в локоны светлыми ее волосиками неизменно покачивался огромный голубой бант. При звуках ее голоса он мгновенно срывался с места в комнате за лавкой и вставал сначала в дверях, потом медленно подходил к прилавку или выходил даже на середину — и смотрел на нее. В тот день он видел только один-единственный палец на ее ножке, покрытый ярко-красным лаком, почему-то этот красный маленький пальчик поразил его чуть ли не до физически ощутимой боли, какого-то ослепления и сладостного восторга. Позже, вспоминая эту минуту, он думал, что именно тогда изведал первое в своей жизни самое сильное потрясение из всех, какие доводилось ему испытывать позже, и вызвано оно было кокетством маленькой женщины, которая, слегка склонившись вперед на большой чаше весов, чуть покачивала столь необычно раскрашенной ножкой и внимательно следила за ним из-под густых ресниц.

— Только капельку, — повторила мисс Гибсон, поднося бокал к губам.

Неожиданно для нее — и для себя тоже — он наклонился и коснулся пальцем ее ступни.

Она застыла в изумлении, а быть может, и в ожидании того, что последует дальше, но он отвел руку и медленно выпрямился.

— Простите.

— За что?

— Простите, мисс.

Мисс Гибсон встала. Она была чуть ниже его и смотрела в упор прямо ему в глаза.

— Вам не за что передо мной извиняться…

Кожа на плечах мисс Гибсон, на спине и груди была тронута легким восхитительным загаром, какой приобретается обычно в пору радостного расцвета лета, от солнечных лучей, живительных, а не разящих и гнетущих. Мисс Гибсон представилась ему на водных лыжах, на доске серфинга или на теннисном корте. Должно быть, она легка и упруга, нежна, податлива и сладостна, когда того захочет. Он наверняка заснул бы п о т о м, наверняка заснул бы рядом с ней.

— Вы так прекрасно загорели в Испании или в Калифорнии?

Вопрос прозвучал как некая замена чего-то, что он должен был сказать или сделать в этой ситуации. Мисс Гибсон именно так это и восприняла:

— У меня вообще смуглая кожа.

— У вас чудесная кожа.

Он подал ей бутылку и бокалы и, только когда обе руки у нее оказались заняты, коснулся тыльной стороной ладони ее разгоряченной щеки. Жест был нежным, и Сибилл на мгновение прикрыла глаза.

— Спокойной ночи, — проговорил он мягко.

Она вышла, он запер за ней дверь и прямо в одежде сразу же бросился на кровать, в странном успокоении ожидая, когда придет сон, который, наверное, и пришел бы, не услышь он звон разбитого стекла где-то в глубине коридора, похоже — у лифта. Он улыбнулся, и тут только в нем пробудилось чувство искренней нежности к мисс Гибсон.

Лукаш проснулся первым. Полежал, не двигаясь, разглядывая на потолке полосы света: опущенные жалюзи рассекали утреннее солнце на яркие лучики.

— Мы в Мадриде, — воскликнул он во весь голос.

Доминика не проснулась. Она спала лицом вниз, зарывшись головой в подушку и обнимая ее, словно живое существо, которое боялась потерять во сне.

«Мы в Мадриде», — повторил Лукаш теперь уже мысленно. Он встал, выключил кондиционер — ему показалось, что в комнате слишком свежо, — подошел к окну и распахнул его настежь.

Дома на противоположной стороне улицы в свете раннего утра отливали цветом нежной охры. Над крышами простиралось лазурное небо, небо с рекламных фотографий испанских буклетов. Эта лазурь тут же заставила его подумать, что в Польше сейчас наверняка льют дожди. Лукаш отошел от окна и, бросив на кровать пижамную куртку, направился в ванную. Принял душ, побрился, стараясь не отвлекаться на сторонние мысли и думать лишь о предстоящем увлекательном дне: вместе с американскими туристами они едут в Толедо!