Станислава Флешарова-Мускат - Мост над бурной рекой

— Опять с ветчиной?

— Именно. И наверно, с той самой, которой маме не хватило в магазине. Женщина принесла ветчину в клинику, потому что на следующий день мама должна была оперировать ее ребенка.

— И она принесла ветчину? Хирургу? — в ужасе воскликнул Асман, разбудив дремавшую за стойкой барменшу.

— Видите, до чего дошло? До какой степени должен переродиться человек, чтобы мириться с таким порядком вещей! А где взять силы, чтобы этому порядку вещей противостоять? И вы удивляетесь, что Варшава покажется мне скучной, когда я вернусь.

«Как же просто все может решиться, — думает Асман, — до обидного просто. Она хочет жить, хочет жить лучше, чем это возможно сейчас в ее стране. У скольких поколений загублена юность из-за трагедий, обрушившихся на их родину!..»

— Выпьем еще по рюмке хереса? — спрашивает он.

— Охотно, — соглашается Доминика. — Хотя, может… не надо. То есть… мне не надо…

— Вам надо. Чтобы не думать о скучной Варшаве и не бояться мисс Гибсон.

Доминика пытается улыбнуться, а Асман разглядывает ее глаза и думает, отчего у нее такие пушистые верхние ресницы, а нижних почти нет и отчего она их не подкрашивает, подобно большинству современных девушек. «Как же просто все может решиться», — снова думает он, идет к стойке и приносит две рюмки хереса.

— Выпить надо быстро! — говорит он. — Хотя, конечно, всякое хорошее вино, а значит, и херес, или, если угодно, по-английски — шерри, не любит, когда его пьют, не смакуя, не наслаждаясь вкусом и ароматом. Вам же сегодня нужно его выпить сразу, залпом, как воду.

— Я буду послушной! — говорит Доминика, выпивает вино и уже чуть громче, чем следует, добавляет: — Я ни капельки не боюсь мисс Гибсон!

— И я! — Асман тоже залпом выпивает свою рюмку. — Если даже она придет сюда за нами, мы скажем ей, что не поедем вместе со всеми в отель, поужинаем в городе, а потом…

— Ну… я все-таки… — Доминика откровенно растерянна, — я все-таки должна вернуться…

«Она его любит, — думает Асман, — любит этого парня, который не видел ни самой знаменитой картины Эль Греко в Толедо, ни Соборной мечети в Кордове, и все потому только, что постоянно слушает по радио сообщения о происходящем в Польше, она любит его и спит с ним ночью и даже днем, опаздывая на завтраки и обеды… Как они все-таки подходят друг другу, прекрасная пара: видимо, судьба отыскала их друг для друга в огромном сонмище людском…» Он оставит их в покое, оставит — в конце концов, нет иного способа сделать мир лучше, чем стать лучше каждому из нас…

Ему вспомнились плоские шутки Скотта Лестера, и его вдруг охватило чувство досады, ставшее тем более неприятным, когда он осознал, что чувство это делает его смешным в своих собственных глазах. «Нет, не все так просто, — думает он, — нет, совсем нет. И даже хорошо, что именно так», ему не хочется, чтобы было иначе… Он улыбается Доминике, идет к бару, расплачивается и, вернувшись, повторяет вслух:

— И даже хорошо, что именно так. Я не хочу, чтобы было иначе.

— Вы о чем? — спрашивает Доминика, понимая, что нужно встать — они, судя по всему, уходят из бара, хотя, кажется, можно было бы еще немного посидеть. По-видимому, она сказала что-то не то, сама все испортила и теперь недоумевает, чему Асман улыбается. — Вы о чем? — переспрашивает она.

— А вот этого я вам не скажу.

— Вы же не хотели возвращаться с группой в отель…

— Не следует желать слишком много. Сделаем это в другой раз.

— В другой раз? Вы ведь останетесь в Торремолиносе, а мы поедем дальше…

— Я ни в чем не уверен. — Асман протягивает Доминике руку, и они выходят из бара.

Предвечернее августовское солнце припекает ничуть не меньше, чем в июньский полдень в Польше. Только в галереях Плаза де Торос царит приятная прохлада, здесь они останавливаются и по доносящемуся с арены шуму пытаются определить, как долго еще до конца зрелища. В это время на лестницу начинают выплескиваться толпы возбужденных зрителей, и в числе первых — мисс Гибсон.

— Что случилось? — резко спрашивает она Доминику.

— Ничего. — Доминика слегка пожимает плечами. После двух рюмок хереса она и вправду не боится мисс Гибсон. — Просто мне не хотелось на это смотреть.

— Скажите пожалуйста! — раздраженно замечает мисс Гибсон.

— Мне тоже, — быстро вставляет Асман, пытаясь спасти ситуацию.

И мисс Гибсон тут же смягчается.

— Я беспокоилась, — говорит она более мягко. — Эта давка при выходе…

— Поэтому я и вышел следом. — Асман заботливо обнимает Доминику за плечи, чем, однако, все и портит, хотя вовремя спохватывается и поспешно добавляет: — Мне не хотелось, чтобы у вас возникли сложности с розыском потом своих «овечек».

Впрочем, оказывается, Доминика после двух рюмок хереса, и впрямь сыгравших чудодейственную роль, не желает быть ничьей «овечкой». Она делает шаг вперед, отчего рука Асмана повисает в воздухе, и говорит чуть ли не с вызовом:

— Я не ребенок и даже в незнакомых городах никогда не теряюсь. Лукаш дает мне полную свободу. — А поскольку именно в этот момент на лестнице появляется и сам Лукаш, она бежит к нему, и вместе они садятся в автобус.

— Ты знаешь, — объявляет она сразу, занимая место подальше от Асмана и мисс Гибсон, — он понимает по-польски.

— Кто? — Лукаш весь еще во власти впечатлений от корриды.

— Кто! Асман!

— Откуда ты знаешь?

— Я пила с ним кофе и херес. Кстати, ты мог бы и заметить, что он вышел вслед за мной.

— Любимая, я же первый раз на корриде!

— И последний. Во всяком случае, со мной.

— Ну и что, собственно, из того, что он понимает по-польски?

— Мы же говорили при нем, не предполагая, что он нас понимает. А он родился в Залещиках или где-то там…

— Разве мы говорили что-нибудь для него обидное?

— Ах нет! — Доминика умолкает.

Автобус въезжает на мост над Гвадалквивиром, мелководным и пересохшим в Кордове, а здесь — ближе к устью и севильскому порту — полноводным, глубоким и темно-зеленым.

Хуан берет микрофон и повторяет свой рассказ о «золотом веке» Севильи, когда все богатства, добытые испанцами в Америке во времена конкисты, доставлялись в Испанию через этот порт. Доминика, рассеянно слушая, вкладывает свою руку в ладонь Лукаша, словно хочет с его теплом обрести понимание и уверенность в своей безопасности.

Перед рассветом, когда, используя короткие часы прохлады, вся Севилья спит глубоким сном, когда даже цикады в патио ненадолго умолкают, она просыпается, какое-то время лежит с открытыми глазами, потом вдруг крепко прижимается к Лукашу.

Лукаш, внезапно вырванный из сна, с трудом приходит в себя. Поворачивается к ней, обнимает.

— Что случилось? Тебе плохо?

— Нет.

— Ну тогда спи.

— Сейчас. Только поклянись, что никогда не будешь оставлять меня одну и перестанешь думать, что я прекрасно могу обходиться без тебя в любом незнакомом городе.