Станислава Флешарова-Мускат - Мост над бурной рекой

— Мне, право, очень жаль…

— Нет-нет, я не об этом. Все, в конце концов, обернулось к лучшему, я потом вам расскажу. Так вот, ели мы с Лукашем эти свои консервы от самой польской границы до Мадрида: и в Чехословакии, и в Австрии, и в Швейцарии, и во Франции, и в Испании — всю дорогу одни консервы — говядина и свинина в собственном соку. А три дня в Мадриде решили провести как люди, ну, как те, кого зовут «валютные» люди… Не знаю, понимаете ли вы меня…

— Стараюсь…

— Так вот, в Мадриде — конец консервам и кемпингам — мы решили поселиться в настоящей гостинице и питаться нормально, тем более что я все еще надеялась продать свои килимы, которые так неожиданно купили именно вы.

— Они действительно очень хороши.

— Спасибо. — Доминика на секунду умолкла. — Жаль, что я не прихватила больше. Но я не о том. Итак, в Мадриде мы решили питаться в ресторане, не экономить и выбирать что-нибудь повкуснее, и тут, за первым же завтраком, вы… все испортили.

— Бог мой! Каким образом?

— Очень просто: я увидела на вашем столе всего стакан апельсинового сока, которым вы запивали сухарик.

— Простите, но я никогда не пью сок с сухариками.

— Еще того лучше. Все миссис в нашей группе по крайней мере хоть сухарики едят. Так вот, когда я это увидела, мне стало неловко за свой аппетит… нет, назовем вещи своими именами: за чувство постоянного голода…

— Бедное дитя! — Асман с нежностью улыбнулся. — Теперь я понимаю, отчего вы, когда я увидел вас в первый раз — простите, это, наверное, из-за безжалостно короткой стрижки, — напомнили мне ребенка из польского сиротского приюта.

— В Польше нет сиротских приютов, — растерянно отозвалась Доминика.

— Из сиротского приюта довоенной Польши, — уточнил Асман. — Там детей стригли коротко из гигиенических соображений. И еще польских девушек в кустинском лагере добровольцев в Африке…

— О боже! — шепчет Доминика и начинает лихорадочно припоминать, о чем им доводилось говорить с Лукашем по-польски в присутствии Асмана. — Вы… вы жили до войны в Польше?..

— А почему это вас так пугает? Я жил в Залещиках. Вам что-нибудь говорит это название?

— Да, я что-то припоминаю, — шепчет Доминика и спрашивает со все растущей растерянностью: — Вы, конечно, не забыли еще польский?

— Нет, не забыл. Я даже иногда говорю по-польски со своим импресарио, когда между нами случаются ссоры. — Асман накрывает ладонью кулачок Доминики, лежащий на столе. — Не мучайтесь, Доминика. Тогда в лифте, когда мы встретились впервые, вы всего лишь сказали, что куртка у меня з а т а с к а н н а я и что я не похож на человека с именем и на богача, или что-то вроде этого.

— Извините, ради Бога.

— Да я совсем не в обиде. Обычно я слышу от людей массу неискренних комплиментов. А тут хоть слово правды. Напротив, я должен быть вам признателен.

— Еще раз простите. — Доминика пытается высвободить ладонь из-под руки Асмана, но ей это не удается. Она все-таки не уверена, что тогда в лифте не ляпнула чего-нибудь еще, да и Лукаш мог от себя добавить, он умеет быть злым, о шведках, к примеру, говорит совершенно ужасные вещи, и если б они понимали…

— Ах, как хорошо! — Асман выпрямляется на стуле и делает глубокий вдох, хотя воздух в кафе никак не назовешь особенно приятным — тут столько курят и столько пьют, — застоявшийся дух табака и спиртного далек, конечно, от свежести горного ветерка. Тем не менее Асман словно упивается этим воздухом и повторяет: — Как хорошо!

— Нам пора? — робко спрашивает и как бы предлагает Доминика. — Мисс Гибсон, если не найдет нас в Плаза де Торос…

— Вы, кажется, панически боитесь мисс Гибсон? Почти так же, как я.

— Ну, не так уж чтобы очень. — Доминика перестает наконец хмуриться и позволяет себе эту шутку. — Не так уж чтобы очень. Но она вправе рассчитывать на мое послушание и благодарность за то, что взяла нас с собой. Что бы мы стали делать в Мадриде в ожидании машины из ремонта… почти без денег.

«Маленькая лгунишка, — думает Асман, отнюдь не огорченно. — У тебя же семьсот долларов, полученные от меня за килимы, так похожие на те, что изготовлялись фирмой «Исаак Принц и сыновья — Польский килим».

— Оказаться в совершенно чужом городе без денег… — продолжает Доминика.

— Ну-ну! — прерывает Асман, крепче сжимая ее ладонь. — Я хочу вам рассказать о городке, в котором рос и который оставил пятнадцатилетним мальчишкой в тридцать девятом году, когда в середине сентября через Залещики уходили в Румынию польская армия и польское правительство…

— Мы это проходили в школе, по истории, — вставляет Доминика, не особенно вдохновленная подобной перспективой.

«По истории, — ужасается про себя Асман, и у него пропадает всякое желание говорить о том, что для нее «уже история», тогда как для него… — Нет, нет, нет! В Севилье я решил жить только настоящим, и прекрасно, что эта девчонка, ничего не подозревая, удерживает меня от возвращения в те — бог мой! — в самом деле такие и с т о р и ч е с к и е времена». Он выпускает ладошку Доминики и медленно убирает со стола свою руку, внимательно ее разглядывая. Ему всегда нравились собственные руки — пианиста и дирижера, и он часто думал, что они состарятся в последнюю очередь, но…. может ли он еще ими — не вызывая отвращения — касаться тела молодой женщины?

— Я вас обидела? — спрашивает Доминика. — Вы так внезапно замолчали.

— Простите.

— Вы хотели рассказать мне о городе…

— И передумал. Поговорим лучше о городе, в котором росли вы и откуда приехали сюда, чтобы открыть для себя Испанию.

— Ах, я представляю, какой скучной покажется мне Варшава после возвращения.

— Как может показаться скучным город, в котором твой отчий дом?

Доминика задумывается.

— Знаете, — говорит она наконец, — в последнее время все так усложнилось с этими отчими домами, да и восприниматься они стали совсем иначе, чем прежде. Впрочем, не стоит об этом, вы все равно ничего не поймете.

— Поверьте: я постараюсь.

— Мы не понимаем того, что с нами произошло. И как это могло произойти. Вы бы ужаснулись письму, которое я получила в Мадриде от мамы. Интеллигентная и милая женщина, не подумайте, я так говорю не потому, что это моя мама, она и правда интеллигентная и очень милая, высококвалифицированный хирург-окулист, а почти все письмо посвятила ветчине, которую кто-то в магазине взял у нее из-под самого носа.

— Что значит «взял»? Украл? Стащил?

— Нет. Купил.

— Ну и что? А почему она не могла купить?

— Потому что больше не было. Я же сразу сказала, что вы не поймете.

— Нет, отчего же, я понимаю, — тихо говорит Асман, искренне смущенный.

— А знаете, чего мы боимся больше всего? Превратиться в спекулянтов. Ругающихся и орущих в очередях, люто ненавидящих друг друга, готовых вцепиться друг другу в волосы при малейшем поводе. Мама едва не избила женщину, явившуюся к ней в больницу с ветчиной…