Станислава Флешарова-Мускат - Мост над бурной рекой

В товарном вагоне, сонно телепавшемся по скверной румынской железной дороге, они стояли, стиснутые другими беженцами. Адвокат ожесточенно бормотал, что никому больше не верит, и в темноте это звучало будто приговор целой исторической эпохе. Жена его стенала, твердя, что сейчас потеряет сознание, не выдержит этого стояния, и почему-то при этом всем своим телом наваливалась на него, а не на мужа. С ней он почти не был знаком, прежде только раскланивался — в Залещиках все друг с другом раскланивались, строго соблюдая принцип старшинства, — и сейчас его пугала эта близость и еще одолевал страх, что она в самом деле потеряет сознание, он пытался как-то отодвинуть ее, прислонить к мужу и переложить на него не только тяжесть ее тела, но и ответственность за ее самочувствие.

Ему, однако, это не удалось, а жена адвоката, к счастью, стенала все реже, не грозила больше обмороком и наконец совсем притихла. По мере того как вагон раскачивался на разбитых рельсах, и, вероятно, это имело некую таинственную связь с чем-то непонятным, начинавшим происходить с ним, он стал догадываться — она чувствует с ним происходящее, и, более того, все это и происходит именно потому, что она чувствует. Вагон то поднимался, то опускался на расшатанных стыках рельсов, обширное бедро женщины плотнее прижималось к его животу, к его бедрам, руки ее торопливыми движениями отыскали его ладони и судорожно впились в них ногтями. Ему хотелось п е р е с т а т ь, хотелось остановить это раскачивание вагона и своего тела, но он не мог, не мог, не мог… И вдруг все потеряло значение, сразу забылось, что он всего лишь бездомный мальчишка без семьи и родины, — первая мужская радость, первое мужское неистовство пришло в ту минуту, когда ему следовало биться головой о стену от горя и отчаяния, а он не мог, не хотел ему противиться.

Все, что было потом: дальнейшие переезды, поиски ночлегов, пристанища для отдыха и жизни, — все как бы притупилось, затуманилось тем, что случилось тогда в вагоне в ту первую ночь их бегства. Адвокатшу он избегал, хотя все время находился с ней, и она точно так же избегала его, они почти не разговаривали между собой, и тем не менее он был уверен, что и она, возможно, как-то иначе, но тоже думает об этом.

Может быть, и в тот момент, когда она чистила ногти, а адвокат не уставая доказывал, что польская армия, которую генерал Сикорский создает на Ближнем Востоке, нуждается в настоящих солдатах, может, она и в тот момент об этом думала? Тяготы, через которые им пришлось пройти, прежде чем они осели здесь — хотя и здесь было нелегко, — сделали ее какой-то хищно здоровой, чересчур здоровой для немолодого уже и измученного денной и нощной жарой адвоката. Может, она непрестанно думала о случившемся в вагоне, может, у нее была надежда, которую она опасалась выдать взглядом, а потому вовсе не желала, чтобы он уходил отсюда, чтобы и впрямь ушел в польскую армию…

— А что думаешь ты, Роза? — спросил адвокат. — Ты ведь согласна со мной? Что такому сопливому мальчишке делать в армии?

— Я думаю, — отозвалась наконец жена адвоката, по-прежнему не поднимая головы, — что прежде всего он пригодился бы здесь.

Из Хайфы он бежал, как только узнал, где находится польский военный лагерь, и прикопил денег на побег, подметая базарную площадь.

Вначале он попал к французам, а поскольку учил французский в школе, мог с ними объясняться, но они смеялись в ответ на непрестанные расспросы о генерале Сикорском, чем доводили его до слез. Поляки — в конце концов он до них все-таки добрался — тоже смеялись:

— Малыш! Генерал в Лондоне. Мы его пока не ждем. Может, он и приедет с инспекцией в нашу Бригаду, но не раньше, чем она полностью сформируется…

Приехал генерал только в июне 1943 года.

И вовсе не сюда, не в этот лагерь, из которого, впрочем, сопливого — как говорил адвокат Левенфиш — кандидата в солдаты вскоре переправили в другой: сначала — в Египте, потом — в Сирии, в Ираке и опять в Палестине… на Ближнем Востоке поляков было много. А он всюду, где побывал за эти три года, не переставал ждать своего генерала.

И когда он наконец увидел его во время инспекции лагеря в Кустине и, дрожа от волнения, смотрел, как тот медленно идет вдоль строя вытянувшихся в струнку кадетов, оказалось — нет, это не ему подавал он сливовый компот и не за ним бежал через мост и дальше, пока не очутился аж здесь, на вытоптанной башмаками польских солдат африканской земле. Какой-то другой генерал, и наверняка не один, покидал Польшу через Залещики, и, хотя сам факт, что генерал Сикорский переходил границу в другом месте, существенного значения не имел, лично ему, Еремчику, не удалось подавить в своем сердце досаду оттого, что нить, якобы связывавшая их, как выяснилось, просто выдумка, да, просто выдумка из страха перед огромным и чуждым миром, из отчаянного стремления чувствовать себя хоть с кем-нибудь — пусть без всяких на то оснований — связанным.

Однако вместо той, фактически не существовавшей, нити возникла иная, и вполне реальная. В день смотра после обеда генерала пригласили на последний акт оперы «Галька», которую уже несколько месяцев репетировали девушки из Корпуса юных добровольцев вместе с кадетами.

Он, конечно же, принимал участие в этих репетициях — вообще, и во всех лагерях, где ему довелось побывать, он чаще играл на сцене, чем стрелял, так что для волнений, казалось бы, оснований не было, и тем не менее он волновался больше всех в труппе, а когда после спектакля его вызвал комендант лагеря и предложил сыграть еще и полонез Шопена, ноги у него стали ватными, а горло стиснули безжалостные пальцы страха. Но на сцену уже выкатывали рояль, и его умоляющий взгляд, обращенный на коменданта, не возымел действия. Еще бы — он был гордостью корпуса, без него не обходилось ни одно торжество, никакие официальные визиты начальства, и вот теперь наступил момент, когда его можно показать самому Верховному командующему.

Он не помнил, как вышел на сцену — кажется, все-таки комендант легонько его подтолкнул, — как вытянулся по стойке «смирно», а потом двинулся к роялю, будто в первую атаку — главное, полонез он сыграл с подлинным блеском, а закончив играть, даже осмелился на мысль — все оценки он по привычке соотносил с годами учебы, — что, пожалуй, учительница пани Гавлюк за такое исполнение ругать бы его не стала.

Со сцены он убежал и, забившись в угол гардеробной, залился счастливыми слезами облегчения. Его там нашли и велели явиться к коменданту. Чувство облегчения и счастья сразу его покинуло. Значит, видимо, рано было радоваться, слишком уж он самонадеян: выступать перед Верховным командующим — это не то что играть перед товарищами и офицерами Корпуса. Может, надо было выйти к рампе и отдельно поклониться генералу, а может, надо было сыграть на «бис», поскольку аплодисменты так долго не смолкали?..