Наталья Елизарова - Жмых

Какое-то время я пыталась делать вид, что я ничего не вижу и не слышу, а потом собрала свои вещи. Отец Гуга постарался меня урезонить: «Почему вы должны уходить из собственного дома? Прогоните его! Пусть катится ко всем чертям, скот неблагодарный!» — но безуспешно: я уехала, напоследок оставив пачку денег. «Постарайтесь, чтобы он ни в чём не нуждался: кисти, краски, еда, одежда…». «Девки…», — в тон мне ответил управляющий. «Замолчите!». «Знаете, что я вам скажу, мадам, — пряча банкноты за пазуху, проговорил он. — Дура вы, мадам, вот что!.. Жаль, что мы тогда не заключили пари!».

…Через неделю Антонио ворвался в мой дом в Эспириту-Санту. «Посмотри, — кричал он, тыча мне в нос смятыми купюрами, — я продал сам, без твоей помощи! Видишь… видишь, сколько денег!.. И будет ещё больше!..». «Надеюсь, ты догадался часть из них выслать семье?» — ледяным тоном проговорила я и сразу же охладила его ликование. «Кому? — поперхнулся он. — А… ну да… Нет, пока нет… Этого слишком мало… Пошлю, как заработаю больше…».

Я приняла твёрдое решение оборвать эту неудобную и обременительную для меня связь, и поэтому сразу же, едва он приблизился, отстранилась от него.

— Эй? — в его глазах было неподдельное изумление. — Я соскучился…

— Меня ждут в банке.

— А, вон оно что… А я уж подумал, что ты всё ещё дуешься из-за той рыжей… ну, которая тогда ночевала у нас, помнишь?… — этот неожиданный поворот застал врасплох, а он, тем временем, воспользовавшись замешательством, заключил меня в объятия. — Ты ведь не будешь злиться из-за такой ерунды?.. Для меня это не имеет значения… Ты ведь и сама это знаешь…

— Ты — сукин сын… — мой шёпот звучал беззлобно и безвольно.

Его улыбка была обезоруживающе обаятельной:

— Может быть…

Могла ли я тогда знать, что женщины — одна из самых безобидных проблем, с которой мне предстоит столкнуться…

Мы вернулись в Рио, и всё возвратилось на круги своя, с единственной разницей — неверность Антонио меня больше не трогала. Ревновать можно к конкретному человеку, но не к толпе. А он, похоже, не пропускал ни одной юбки. Официантки, прачки, продавщицы, горничные, уличные проститутки… Они появлялись и исчезали, как вспышки молнии в небе. На какой-то краткий миг, рисуя, он, наверное, любил каждую из них, но когда картина была закончена, впаяв в себя душу натурщицы, забывал…

Примечательно, что за написание моего портрета он так никогда и не взялся. Кроме одного единственного карандашного наброска да издевательской пародии он не оставил обо мне ничего. Как ни горько это признавать, его Музой я так и не стала, в отличие от тех, кто, по его словам, не имел для него никакого значения… Однажды я спросила, почему он не хочет меня рисовать, и он ответил: «Я не смогу написать твои глаза. Я не хочу их писать… Когда угасает надежда, глаза погибают первыми… А твои давно уже мертвы. Как виноград, из которого выжали сок до капли. От них осталась одна оболочка. Жмых… Запечатлеть такое под силу только Модильяни [63] Амедео Модильяни — итальянский художник и скульптор. . Он не боялся пустоты, а я — боюсь. Говорю с тобой сейчас и знаю, что тебя — нет, хотя ты и сама этого не знаешь…». Помню, мне стало жутковато от таких слов, но я оборвала все мысли в этом направлении, приписал всё сказанное Антонио воздействию марихуаны. И насмешливо поинтересовалась: «А шлюхи живые?». «Они — живые», — серьёзно ответил он.

…Спустя полгода мы отправились в Европу, куда Антонио, наслушавшись о картинных галереях Парижа, Дрездена, Венеции, давно уже рвался. Это было странное путешествие. Мы засыпали и просыпались в одной постели, завтракали за одним столом, гуляли, держась за руки, по одним и тем же улицам, а как будто жили на разных планетах.

«Такую святую в ночном колпаке не нарисуешь…», — иронично замечал он, вспоминая увиденный в музее шедевр Рафаэля, а в это время со всех сторон тысячи глоток в едином одержимом порыве скандировали: «Дуче! Да здравствует наш дуче!», и из окон на улицу летели букеты цветов, красные розы и гвоздики, и миллионы растопыренных пальцев пытались дотянуться до человека в офицерском мундире, величественно стоявшего, выпрямившись в полный рост, у заднего сиденья алого «альфа-ромео», медленно ехавшего по мостовой…

«Оливковый — удивительный цвет, импрессионисты умели им пользоваться…», — глубокомысленно рассуждал он, подцепив вилкой нежный овальный плод, а тем временем за окнами ресторана, где мы обедали, маршировали бравые молодчики в коричневых рубашках и залихватски горланили:

«На Монмарте можно купить отличные подрамники, не то, что щепки, которые делают у нас — мгновенно коробятся на солнце…», — говорил он, шагая по коридору в номер вслед за портье, нагруженным после нашего похода по магазинам бесчисленными коробками и свёртками. А, между тем, за стенами гостиницы какой-то уличный оратор изо всех сил надрывал горло: «Мы, коммунисты, создадим антифашистский народный фронт всех трудящихся для свержения фашистской диктатуры!», и толпа демонстрантов в унисон ревела: «Нет фашизму! Фашизм не пройдёт!»…

Но Антонио, погружённый в затейливый мир художественных образов, штрихов и оттенков, будто бы и не видел всего этого. Всё его естество было направлено только на одно — созерцать, усваивать технику, жадно впитывать саму атмосферу творчества, а через всё, не связанное с этим, он попросту перешагивал. «Я не рассчитываю подняться так же высоко, как эти титаны из Уффици или Лувра, но надеюсь, что со временем смогу зарабатывать живописью: оформлять журналы или книги, и не быть тебе обузой…», — говорил он. «Ты не обуза, дорогой, — мягко ответила я, накрывая его руку своей ладонью. — Не хочу тебя огорчать, нам нужно возвращаться… Европа обезумела. Но нам это может быть только на руку». Его бровь взмыла кверху стремительной ласточкой: «На руку?». «Это бизнес, милый, не забивай себе голову».

Вернувшись в Бразилию, я окунулась в работу, Антонио — в творчество. Его былые легкомысленные увлечения остались позади. Он повзрослел. Если раньше он подходил к мольберту от случая к случаю, в перерывах между попойками, то теперь работал много и напряжённо, был крайне требователен к себе: иногда недели тратил на написание какой-нибудь незначительной детали. Его теперешние творения разительно отличались от тех, что он создавал раньше: кисть точно окрепла и обрела уверенность — теперь ею водила рука мастера. Первая персональная выставка, которую мы устроили в Рио, имела оглушительный успех: сам Кандиду Портинари — этот гуру современных бразильских живописцев, пожал ему руку. Я без особого труда находила на его картины всё новых и новых покупателей. Некоторые, с помощью моих партнёров по бизнесу, удалось продать за границу… Его звезда загоралась быстро, ярко, и вскоре обещала стать ослепительной, но погасла в один миг.