Наталья Елизарова - Жмых

Создание и распространение прокламаций, начинённых, точно динамитом, гневными, обличительными тирадами о страданиях бедняков от эксплуатации и произвола плантаторов, и призывающих к коллективному бунту; кавалькада приходящих неизвестно откуда и уходящих неизвестно куда личностей, чьи портреты красовались на углах кафе, аптек, булочных вкупе с щедрыми посулами шефа полиции наградить любого, кто укажет на местонахождение этих субъектов; нескончаемый круговорот фальшивых паспортов, оружия, запрещённой литературы… — они называли это работой. А я невольно превратилась в одно из звеньев этой цепи. Моя гостиница стала идеальной конспиративной квартирой, куда сходились все революционные нити. Очень скоро я узнала в лицо и по именам всех «товарищей». Костяк подполья составляли иностранцы: квартировавшие у меня немцы Артур [67] Артур Эверт — немецкий революционер, представитель латиноамериканского бюро Коминтерна. и Элиза Эверт [68] Элиза Саборовская Эверт — немецкая революционерка. , аргентинцы Кармен [69] Кармен Гиольди — аргентинская коммунистка. и Родольфо Гиольди [70] Родольфо Гиольди — один из основателей Коммунистической партии Аргентины, член Исполкома Коминтерна. , русские Павел и Софья Стучевские [71] Стучевский Павел Владимирович, Стучевская (Моргулян) Софья Семёновна — военные разведчики. , американец Виктор Аллен Баррон [72] Виктор Аллен Барон — американский коммунист, профессиональный радист. . Видеть их всех вместе под одной крышей мне пришлось только раз. Странное сборище: суетливое, нервозное, одержимое. О чём бы ни заходила речь, участники разговора направляли его в неизменное русло — к исступлённым призывам самоистребления во имя революции. Если отбросить этот последний пунктик, то можно было подумать, что у меня дома собрался клуб самоубийц. Ощущать себя священным агнцем на заклании, видимо, являлось для этих людей особой доблестью. А ведь, в сущности, что такого заманчивого и красочного в перспективе «умереть во имя идеалов революции»? Это означало всего-навсего, что тебя, чужестранца, зароют в рыхлую красную землю какие-нибудь кладбищенские пропойцы, что бразильские власти переправят твои документы с уведомлением о смерти немецкому или русскому консулу, а тот, в свою очередь, отошлёт их на родину, а там… Интересно, всплакнёт ли кто-то на другой части земного шара, получив скорбные бумаги?.. Эти бесприютные, бездомные люди вели жизнь отщепенцев и городились своей неустроенностью, а неприкаянное своё существование характеризовали пышной фразой, напоминавшей строчку одной из революционных песен — «отдать всего себя ради счастья народа».

Ольга Бенарио была связной между полковником Престесом и подпольщиками. Чем больше я узнавала эту женщину, тем больше она ужасала меня. Иногда мне казалось, что она даже не живое существо, а какой-то сгусток энергии, рвавшейся в мир со своей страшной, кровавой миссией. По крупицам — обрывкам вскользь обронённых, недоговорённых фраз, клочьям подсмотренных книжных строчек, по которым пробегали её глаза, скупым, лаконичным надписям на почтовых конвертах — я, как мозаику, собирала и склеивала образ этой женщины. И очень скоро он предстал передо мной во всей своей подавляющей силе.

Она родилась в Европе, сытом и благополучном Мюнхене. Её «биологическими родителями», как она их называла, были преуспевающий адвокат и блестящая светская львица. Особенно нелестно Ольга отзывалась о матери: «Жила с шиком, по-барски. В душе — типичная мещанка. Тряпки и безделушки — больше её ничто не волновало. Мужчины в ногах у неё валялись, потакали малейшей прихоти… А отец буквально пылинки с неё сдувал… Избаловал он её»… Семейная жизнь быстро приелась красавице, и она, бросив маленькую дочь на попечение мужа, упорхнула с любовником, чтобы больше никогда о них не вспоминать. Как и я, оставшись сиротой при живых родителях, и проведя детство, как сорняк в поле, Ольга, между тем, предъявляла им совсем другие претензии. «Матери у меня нет, это какое-то недоразумение природы, что я могла родиться у такой примитивной и ограниченной женщины, — говорила она, — отец — ловкий и оборотистый стряпчий, живущий на гонорары богачей, социал-демократ, всю свою жизнь идущий на компромисс с теми, с кем необходимо бороться с оружием в руках; я не виновата, что у меня такие родственники». Когда я, почувствовав сопричастность наших судеб, попыталась ей выразить сочувствие, она смерила меня высокомерным взглядом: «Я не вижу никакой трагедии в том, что росла брошенной и одинокой. Напротив, уединение позволило мне плодотворнее использовать свободное время. Я много читала и размышляла… А самым страшным событием моего детства был не уход матери, а известие о гибели Карла Либкнехта и Розы Люксембург». Услышав это, я остолбенела — ничего подобного слышать раньше не доводилось.

В четырнадцать лет она порвала с отцом и ушла из дома. «Мне не удалось переубедить его встать на путь революционной борьбы. Он так и остался недалёким конформистом и соглашателем», — жёстко чеканя каждое слово, пояснила Ольга. Решив жить своим трудом, она бросила школу и устроилась работать в книжный магазин. А параллельно с этим — сходки под пение «Интернационала», чтение взахлёб «Манифеста Коммунистической партии», вступление в Комсомол. «В те годы организация подергалась гонениям со стороны властей, и открыто носить значок с серпом и молотом отваживались очень немногие — это было поступком», — полковник Престес не скрывал своего восхищения женой. А я с горечью подумала: «Так вот, оказывается, какой нужно было быть, чтобы тебе понравиться…».

…Перебравшись из Мюнхена в Берлин, Ольга встретила первую любовь — немецкого коммуниста Отто Брауна [73] Отто Браун — немецкий революционер, военный разведчик. . И началась «счастливая семейная идиллия»: жизнь по чужим документам, частая смена квартир, тюрьмы, допросы, угрозы следователей… Об этом времени, сопряжённом с риском и смертельной опасностью, Ольга вспоминала так, как если бы это было увеселительной прогулкой. Как-то раз, за обедом, она поведала историю, от которой я потом целый день ходила сама не своя. Точнее, меня взволновала не столько история, сколько впечатление, которое она произвела на Антонио.

— Однажды полиции всё же удалось сцапать Отто. Ему грозило двадцать лет тюрьмы! — изящно расправляясь серебряным ножом с бифштексом, проговорила Ольга.

Антонио восхищённо присвистнул: он глядел на неё во все глаза.

— Так много? — изумилась я. — Неужели, в Европе могут осудить человека на двадцать лет только за то, что он состоит в оппозиционной партии?