Олег Ермаков - Радуга и Вереск

Вася был анархист-одиночка, любую группу он считал как раз ловушкой. Как только анархисты объединяются, они перестают быть анархистами, говорил Вася.

Меньше всего Косточкину сейчас хотелось видеть кого-то из знакомых. Тем более что через два — или три? — дня он уезжает отсюда. Взбалмошный Вася порет горячку. Зачем ему сюда переться? Косточкин взял мобильник, нашел последнего звонившего и позвонил по этому номеру. Но никто не ответил. Номер самого Васи был вообще отключен. Косточкин досадливо отложил мобильник. И снова взялся за него, набрал эсэмэску и отправил ее на чужой номер: «Жди в Москве». Пришло сообщение о доставке. И больше ничего. Вася Фуджи, конечно, циркач.

Возвращаться сейчас Косточкину совсем не хотелось. Почему? Ну как… Он взъерошил волосы. И засмеялся, подумав, что уже готовит такой вот ответ Маринке. Или Алисе. По правде сказать, ни с первой, ни со второй не было никакого желания разговаривать. Почему, почему. Потому. Но они как раз и не звонили, что странно. Наверное, устали его теребить и ждали, когда он сам объявится — уже на Керамическом проезде или где-то возле них. Забьет стрелку у метро или кафе. Косточкин с некоторым удивлением представлял лица приятелей и приятельниц… Хм, с каких это пор Марина приятельница ? Он аж поежился, вообразив, что сия мысль достигла сознания его девушки. Хорошо, что нет телепатии. Как выясняется, чем меньше чудес, тем лучше, говаривала его мама. Правда, с ней спорил отец. «Ты законченный романтик», — отвечала она с сокрушительным вздохом. В переводе это означало, что у них нет дачи и автомобиль древний, который к тому же водила мама, ибо отец предпочитал вообще велосипед. Да, в ее устах это звучало как диагноз.

Косточкин сочувствовал отцу, но, в самом деле, прагматизм мамы делал жизнь удобнее, проще. Маринка была полностью на стороне его мамы, хотя разве ее посты и эти стояния на службах назовешь прагматичными? Родители Косточкина, кстати, были убежденными атеистами. Косточкин предпочел бы, чтобы и Маринка не ударялась… как говорится, лбом…

А Яна?.. И вчерашние события?

Какие события?.. И Косточкину показалось на миг, что он снова на том балкончике, а под ним разверзлось некое пространство… Тут ему припомнились слова Саввы в передаче Охлопьева — о кротовой норе… Такое впечатление, что Косточкин где-то там и побывал. Впрочем, впечатление довольно неопределенное.

Вообще в этом городе явно что-то происходит со временем… И порой, да, он чувствует себя тем заблудившимся идальго из «Сарагосы».

Косточкин ощутил при этой мысли какое-то жжение, что ли, в висках… Легкое искрение. О чем-то подобном и говорил Охлопьев, упоминая Юнга, мол, совпадение знаменательно. Ну вот идальго из старого фильма и совпал с идальго из Ла-Манчи, ага… И с кем-то еще.

Косточкин снова подумал о клубе Охлопьева и только сейчас по-настоящему испытал изумление. Ну и прикольные же старперы. Хотя Борис не намного его старше, наверное. «Когда вернусь, тусовка не поверит, что во глубине российских километров такое существует. Этот город, пожалуй, станет местом паломничества любопытствующих», — думал он, лежа на кровати и глядя в потолок. И решил, что не будет вообще ничего рассказывать. Это будет его тайной. Строго говоря, ничего этого он и не должен был узнать. Что-то такое щелкнуло… произошло, какой-то сбой программы.

И… это продолжается. Он — здесь и сейчас. Но и не здесь… и не сейчас.

Косточкин промаялся целый день, а Яна позвонила вечером и сказала, что у нее хорошая новость: ей удалось раздобыть схему маршрута Эттингера у брата, ведь он входил в кружок толедцев.

— Твой брат? Станислав?

— Да, Стас.

Косточкин даже почесал затылок. Поляк или полуполяк? В клубе старперов, чей президент, так сказать, на дух не переносит вечных разорителей Смоленска?

Договорились, что она прямо сейчас подъедет и отдаст ему схему.

Насвистывая «Yellow submarine», Косточкин пошел в ванную и еще раз побрился, хотя это было ни к чему, но ему показалось, что утром он это сделал плохо. Вычистил зубы. Потом он взял флакон с одеколоном «Paco Rabanne 1 million» и, пробормотав: «Пшикнем по рылу», — пшикнул. Затем он тщательно причесался, оделся и встал у окна, барабаня по подоконнику пальцами.

Минут через двадцать Яна позвонила, и Косточкин, схватив на всякий случай сумку, побежал вон.

На улице было уже темно, горели фонари.

Яна не выходила из авто. Косточкин подошел. Она открыла дверцу.

— Привет!

— Д-добрый вечер, — заикнувшись, отозвался Косточкин.

— Ну, вот этот документ, — сказала девушка, протягивая сложенный лист плотной бумаги.

— Прямо чувствую себя Сильвером, — ответил Косточкин.

— Если немного знаком с городом, то вполне можно разобраться, — сказала она.

— Да, надеюсь… не заблужусь… и не пропаду, — пробормотал Косточкин.

Они взглянули друг на друга. И некоторое время ничего не говорили. Мимо проносились автомобили. В парке граяли вороны и галки, они там всегда устраивались на ночь, загаживая все дорожки.

Косточкин раскрыл было рот, чтобы узнать, как прошел день рождения Веронички, но Яна помахала ему рукой, пошевелила пальцами.

— Извините, пора. Приятного путешествия!

— Счастливо!.. — выдавил Косточкин, отступая.

Автомобиль, бархатно урча, отчалил и влился в вечерний поток фар. Косточкин понуро стоял, глядя вослед… Повертел в руках сложенный лист, не глядя сунул его в карман, скользнул взглядом по гостинице, тут же вообразив всю тоску номера, и пошел куда глаза глядят, достав наушники и включив плеер. Это была, конечно, «Love is noise».

Сделают ли шаг в современный мир

Эти кеды, сделанные в Китае?

Проходя мимо ярких и скучных магазинов,

По нескончаемым коридорам…

Да, да, так все и было, так все и есть, Ричард Эшкрофт! Хотя он и не в кедах китайских, а как будто сам в Китае оказался. То есть… эта девушка — сплошной иероглиф. Какая печаль и досада. А магазины — вот они, яркие и скучные витрины, манекены смотрят на него, как на гусеницу, ползущую куда-то.

Мы слепы? Можем ли видеть?

Мы одни несовершенны?

Мы слепы в этом городе?

И ждем молний, чтоб спастись,

Потому что любовь — это шум, любовь — это боль.

Любовь — это блюз, который пою я вновь и вновь.

О, так, так, шум и блюз, и ты слеп, автомобили разбрызгивают февральскую грязь, воздух влажен, пахнет гарью… гарью сожженных писем… Каких еще писем? Писем, которые мы отправляем ежесекундно чужому сердцу. Каждый удар твоего сердца — такое письмо.

Любовь — это шум, любовь — это боль.

Любовь — это блюз, который пою я вновь и вновь,

Вновь и вновь.

…Хотя у Эшкрофта совсем не блюз. Но уж таков этот парень. А по сути — блюз. Но блюз быстрой крови, горячо мчащейся по веткам. И ты идешь, как странное дерево с кровавыми ветками, уклоняясь от прохожих, чтобы не задели и не причинили еще сильнейшую боль. И наверняка навстречу идут такие же огненно-кровавые деревья. Много ли влюбленных в этом городе?