Борис Минаев - Ковбой Мальборо, или Девушки 80-х

Главное – купить водки и вина. Вот это было действительно сложно. Тут иногда помогали связи – у Миши были кое-где знакомые продавцы.

Мужья, конечно, приезжали к ним не каждый день.

Много работали, конечно, а бог его знает, чем они там занимались, в этой своей Москве, но в основном добывали продукты. Поскольку дети военную тушенку в круглых железных банках с маркировкой 60-х годов, а также частик в томате еще пока не ели, приходилось попотеть.

Мужья гоняли на родительских (мишиконоплевских) «Жигулях» по Москве, по рынкам и большим гастрономам, обзванивали знакомых, пытались отоварить талоны, договориться, достать, иногда это получалось, так, например, большим событием сезона стало приобретение югославского детского питания (пюре яблочное, овощная смесь, фруктовое пюре) из гуманитарной помощи, но за деньги – приобрели они, кажется, тогда то ли тридцать, то ли двадцать упаковок на двоих, по десять баночек в каждой упаковке, это было страшное богатство, о котором можно было только мечтать. На год запас! Таким же богатством стало приобретение детского «мясного пюре» (советского производства, но по лицензии), таких нежных баночек с легким, диетическим паштетом внутри, которое можно было добавлять в любую картошку, в любые овощи – и дети вдруг начинали есть то, что без мясного пюре нагло выплевывали, причем целясь в мамину грудь.

Однажды Коноплев и Сережа приволокли в Фирсановку двадцатилитровый бидон цельного молока. Коноплева даже заплакала – что я с ним буду делать? Парни испугались и уехали прочь, сославшись на дела. Коноплева и Вера разлили молоко по банкам, напихали черных корок, дождались, пока скисло, и потом целую ночь вдвоем через марлю отжимали домашний творог. Но молока все равно оставалось еще много, пошли на соседнюю дачу, там тоже жила молодая мамаша, богатая, но нелюдимая, и обменяли на шесть кило молодой картошки. Запасы были у всех без исключения: крупы, соль, мука, консервы, детское питание, овощи, без запасов было просто не выжить.

А вечером, поздним, наступало такое странное время: Вера Брезикайте бродила по дому и почти что разговаривала с ним. Это был настоящий генеральский или профессорский дом (она даже точно не знала какой), из другой эпохи, хозяева его были уже настолько стары и немощны, что не выезжали на дачу, а наследники по каким-то причинам отсутствовали, и он, этот старый дом, был, конечно, очень одинок и сам чувствовал свою ветхость и ненужность, но он был очень благодарен ей, и из каждого угла выглядывала его прежняя жизнь – собрания сочинений Гоголя и Салтыкова-Щедрина, Лескова и Тургенева, изданные еще в сталинские годы, проржавевшие от времени кастрюли, блоки «Мальборо», привезенные из каких-то давних командировок, нынче набитые гвоздями и шурупами, не нужный никому самовар, пачки газет и журналов на чердаке, старые затхлые вещи, съеденные молью, благородная посуда с черными выщерблинками, картины неизвестных художников (природа, женский портрет, дорога, уходящая вдаль), и опять книги, книги, книги, пыльные, давно не читанные, а может быть и не читанные никем никогда книги.

Она открывала наугад: Николай Лесков – и ныряла в другой мир, еще более старый, еще более прежний:

« Едва писатель начинает обрисовывать внешность выведенных им лиц в конце своего рассказа, то он достоин порицания; но я писал эту безделку так, чтобы в ней никто не был узнан. Поэтому я не ставил никаких имен и не давал никаких портретов ».

С Коноплевой у них была разная ситуация – та продолжала кормить грудью, а Вера перешла уже на искусственное, на подкормку, терла пюре из привозимой с рынка свеклы, морковки, репы, все это было невкусно и часто выплевывалось, но она все терла и терла (помогал детский мясной паштет в круглых баночках, с тех пор как он был привезен в Фирсановку), и поэтому режим у них был в общем-то разный, как бы ни старались они его совместить, многое не совпадало. Коноплева кормила мальчика грудью, порой по часу, даже больше, рано засыпала, чтобы ночью бодро встать и продолжать кормить, а Вера не засыпала долго, бродила по ночному дому, по двум его этажам, рассматривая углы, лампы, обои, вещи и книги, сидела на старых продавленных диванах и погружалась в глубокую тихую нирвану.

Она тоже была невероятно благодарна этому двухэтажному дому (как и он ей, так она чувствовала), он ее фактически спас – ведь невозможно было представить себя в этой мерзлой, отчаявшейся, запуганной Москве с маленьким ребенком сейчас .

Вечером она надевала резиновые сапоги, пальто, брала коляску и шла «на закат», одна или с Коноплевой. Каждый раз небо было разное: то наполненное багровым ярким нестерпимо тревожным светом, то сладко-розовое, умиротворенное, то разрезанное, как пирог, двигающимися перламутровыми облаками, и если даже над небом нависала осенняя мгла и ничего не было видно – все равно пробивался свет, ясный и торжественный, как месса, которую она никогда не слышала. Сырой холодный воздух, грязью облепленные сапоги и резиновые колеса детской коляски, в которой сидела ее девочка, мерзлые прутья кустов с налипшими на них почками, мостик, по которому обязательно надо было пройти, чтобы взобраться на пригорок, откуда была видна железная дорога с нестерпимо грустными электричками, проносящимися мимо с диким заунывным воем, – и, наконец, мерцающий вдали глаз семафора, застывающая мгла, деревня с зажженными окнами, палисадники, люди, настороженно оглядывающиеся в темноте, – она без этого всего не могла бы уже жить, это было ее ежевечернее переживание, похожее на молитву, и потом, когда Фирсановка кончилась навсегда, Вера часто вглядывалась в эту картинку, она по-прежнему стояла перед глазами во всех подробностях.

В сущности, она ходила на станцию как бы «встречать Сережу», телефона на даче не было, в поселке тоже был вечно сломан, – поэтому ходила она часто наугад, даже не зная зачем, он не обещал и не должен был, но она одевала ребенка и все равно шла, сорок минут туда и сорок обратно, к восьмичасовой электричке, чтобы увидеть редкую тихую толпу, бредущую от станции, и ощутить невыразимо сладкую грусть…

Но возвращаться было легко – ее ждал теплый светлый дом, полный голосов и любви, сияющий в темноте.

В туалете (туалет был в доме) она как-то нашла целую подшивку журнала «Time», это был привет из другого мира, откуда-то из 60-х, когда все эти «приветы» были так важны, так значимы, обозначали так много, а теперь это была просто крашеная бумага, пожелтевшие столбцы текста, она пробовала читать из интереса и бросила – все было настолько древним, забытым, нелепым, все эти непонятные американские реалии, оставалось лишь рассматривать картинки, рекламу. Тут она наткнулась на близкую для себя символику – рекламу чего-то детского, на картинке был карапуз с ярко-розовым румянцем во всю щеку, эти ярко-розовые пятна на щеках были ее кошмаром, Алена расчесывала щеки целыми днями, орала ночами, нейродермит, аллергия, врачи пожимали плечами, когда узнавали, что она бросила кормить грудью еще два месяца назад, «что ж вы хотите» – это была железная доктрина советской педиатрии, кормить столько, сколько сможете: год, полтора, прививки вовремя, молочные продукты только с кухни детского питания, никаких новшеств, никакой отсебятины, с этими врачами она перестала знаться вообще, посещая поликлиники только по крайней необходимости, приезжали из Москвы другие, платные врачи на Мишиных «Жигулях», подруга Коноплева все это не очень понимала, пожимала плечами, когда в карман платному педиатру Толе Волкову отправлялась очередная двадцатка, а что делать, этих баб из поликлиники она просто видеть не могла, с их запахом, с их поджатыми губами, с их вечной усталостью работников социальной медицины. Доктор должен помогать, а не карать, а они приходили порой, только чтобы выговаривать, осуждать, казнить…