Борис Минаев - Ковбой Мальборо, или Девушки 80-х

Он обнял, стал утешать, повел себя правильно, не стал обижаться, хотя слова ее были несправедливы – этот дом оплачивал он, и деньги на еду тоже были его, и вообще без него ничего бы этого не было, жизнь стояла на нем, на его нежности, хоть и редкой, но она чувствовала себя покинутой, все было как-то очень эфемерно – она отдалялась от него с каждым днем этой дачной Фирсановки, уплывала, становилась пленницей этих бесконечных закатов, этих поздних завтраков, этих долгих книг, и только трезвая Коноплева возвращала ее к реальности, Вера всю ночь не спала, плакала и утром все ей рассказала.

– Ну и что? – сухо сказала Коноплева. – Ты меня тут одну хочешь бросить, что ли?

– Конечно, нет! – рассердилась она.

– Ну съезди, съезди, – смилостивилась Коноплева. – Потрахайся. Ты мне тут такая не нужна.

Она обиделась, потом засмеялась, потом позвала Сережу и объявила ему, что ей надо съездить в Москву, на работу, забрать оттуда справку, и она едет с ним в Москву, на один день, без Алены, с которой пока посидит подруга Коноплева.

– Ты понял? – сказала она строго.

Он сидел какой-то обалдевший, потом просиял.

Вечером этого дня, когда они пролежали в постели уже часов шесть и она уже больше не могла, в смысле лежать, да и он уже ничего не мог давно, она встала и пошла на кухню.

На кухне был, конечно, полный бардак, но это ладно, она зажгла свет, посмотрела на часы и вдруг подумала, что через час примерно Коноплева начнет купать детей перед сном.

Это был главный, самый любимый момент дня.

Она вдруг сейчас это поняла – что самый любимый.

Сначала долго грели воду. Пока грели – нагревалась и сама кухня, все-таки без окна воздух тут был сырой, тяжелый. В принципе в доме был душ, но такой старый, такой заржавленный, что купать детей там не рисковали. Мыли в тазу.

Таз ставили на пол.

Потом вливали кипяток, потом смешивали с холодной водой. Мыли волосы, дети терли глаза, орали, не давались, но их все равно мыли, потом вынимали, ставили на табуретку, накрывали большим махровым полотенцем, от них пахло чем-то таким, от чего замирало сердце, потом прижимали к себе и несли в постель. Да, и еще мыли грязные ноги, всегда грязные ноги.

Дети становились розовые, были похожи на ангелов, и она думала, что ради этих минут можно жить дальше.

Это была довольно короткая, но ясная мысль.

А теперь Коноплева моет их одна, по очереди.

Она взяла Сережины сигареты, нервно закурила, задумалась.

Он пришел попить водички.

– Ты чего?

– Пораньше завтра уеду, – мягко сказала она. – Волнуюсь сильно. Прости.

– А говорила, на два дня… – неопределенно сказал он. – А как же работа?

– Да хрен с ней. Не могу без Фирсановки, видишь.

– Чего ты Алену-то не взяла? – вдруг завелся он.

– Да ладно, Сереж… – прижалась она к нему. – Все же хорошо… Как солдат, домой на побывку съездила.

Он помолчал.

– Знаешь… – сказал он вдруг. – Не оформляют меня.

– Что-что? – не поняла она. – Как не оформляют?

Он играл в оркестре и должен был поехать на гастроли. Берлин, Прага, все дела. Летние гастроли. Об этом только и было разговора весь предыдущий год.

– Не оформляют.

– Но почему?

– Откуда я знаю? Потому что еврей. Потому что беспартийный. Потому что неблагонадежный. Потому что старшие товарищи не поручились. Потому что потому.

Она растерялась.

На его горе – а это было горе – она ответить ничем не могла. Поняла, как отдалилась за это время. За эти полгода.

Снова прижалась и снова поцеловала.

– Говнюки…

Он оттаял.

– Да ладно, – с некоторым трудом он улыбнулся. – Хоть бы у вас там все было хорошо.

Это было зимой, перед Новым годом (Новый год встречали весело, знатно встречали, Миша достал курицу и шампанское, дети орали благим матом, когда зажгли елку, скакали вокруг нее как бешеные, снег, луна, даже бенгальские огни на улице, воздух стоял в каком-то мареве, сиянии, даже странно было думать, что такое можно делать и в городе, в квартире – конечно нет).

А весной, где-то в апреле, Сережа с Коноплевым внезапно приехали в Фирсановку и привезли страшное известие: убили Ельцина.

– Как убили? – ахнула Брезикайте. – Когда убили?

– Подробностей пока нет, – сурово сказал Коноплев. – Мне знакомый позвонил, говорит, все точно, он в КГБ работает.

Ее душили слезы. Подруга смотрела отчужденно, отворачивалась.

Вера пошла куда-то вокруг дома.

Было так страшно, что она села на какое-то поваленное дерево, сжала виски ладонями.

Нет, не только его было жалко, было жалко себя, своих надежд. Вот того дня, когда они открыли окно на веранде и слушали вместе съезд.

Черт, черт, черт.

Ветер прошелестел сухими ветками. Так прошел час.

– Живой, живой! – заорала Коноплева. И стала ее обнимать. – Какая ж ты у меня дура, а? Какая ж ты дура…

Но лето принесло еще более мрачные вести – появились какие-то листовки о еврейских погромах.

И они вдруг решили уезжать.

Вначале она не верила, но все оказалось серьезно. Теперь это, оказывается, стало легко: оформить загранпаспорт.

Во время какого-то фестиваля Сережа познакомился с ребятами из немецкой театральной компании, им нужен был маленький оркестр, классический, для постановки «Короля Лира», и они его пригласили – русские музыканты были очень хорошие и стоили дешево, он играл все – классику, джаз, авангард, готов был жить в палатке, лишь бы отсюда.

Хоть чучелком, хоть тушкой.

Он повторял этот тупой анекдот долгими вечерами, сидя на той самой веранде и держа на коленях Алену.

Та преданно смотрела ему в глаза.

Три месяца, пока оформляли документы, прошли как в угаре. Билеты взяли на международный поезд – двое суток с Белорусского вокзала. Продавали все, что можно, покупали золото, икру, шубу, все, что можно было там продать. Она металась от родителей в Фирсановку, где преданная Коноплева сидела с двумя, сочувствуя всей душой.

…Мама купила ей шубу и лисью шапку за какие-то дикие 1500 рублей. Шубу пришлось как-то очень сложно доставать, через какую-то подругу детства. Отказники, которые сидели на чемоданах, а теперь раздумали уезжать, отдавали ей всякие вещи – для своих. Она записывала адреса, телефоны. Металась по Москве.

Наконец их погрузили в поезд.

Вера вышла на вокзале в Берлине. Было довольно тепло. Их встречали два типа, которые показались ей алкоголиками – в каких-то мятых, рваных джинсах, патлатые, нечесаные, от них разило перегаром. Она вышла в шубе и лисьей шапке, на высоких каблуках.

Их скарб сразу погрузили в микроавтобус.

Ехали долго, день и ночь.

Утром привезли в какую-то французскую деревню, где была резиденция оркестра.

И начались репетиции.

Это была совершенно бешеная жизнь: она разбирала и собирала декорации, таскала на себе тяжелые балки, продавала билеты, вела всю кассу, закупала продукты, кормила труппу, начала шить костюмы, помогать режиссеру, учила язык, переписывала пьесу для актеров, утешала Сережу, у которого «не шло», училась ездить на машине, возила детей в школу, господи, покупала марихуану, колесила вместе с театром по Австралии, смотрела на звезды, жила сегодняшним днем, уставала как лошадь, здесь не было друзей и подруг, здесь были люди, которые работали, и она привыкала жить среди них. Наконец однажды она обнаружила, что Алене исполнилось пять лет и она вообще не говорит на русском языке.