Елизавета Александрова-Зорина - Треть жизни мы спим

Он рисовал дом, небольшой, деревянный, но с каменным фундаментом и просторной верандой, на которой можно пережидать дожди, кутаясь в шерстяной плед. Ей к сорока, она актриса, чья популярность давно сошла на нет из-за неудачной пластики, а ему пятьдесят пять, разница в возрасте между ними сократилась, ведь мечтателям подвластно все, даже время, она, собрав с кустов во дворе крыжовенные ягоды, варит варенье, добавляя в него листья вишни, кардамон и кусочки корицы, а он, раскуривая трубку из мореного дуба, сидит на веранде и через распахнутое окно кухни смотрит на нее. И в копилке их памяти звенели, как монеты, доносящиеся издалека детские крики, плеск реки, до нее было рукой подать, ведь тропинка на пляж начиналась через три дома, запах топленого сахара, тихий стук оконной рамы на ветру, ее пальцы, поцарапанные о колючки крыжовника, его трубка, которую пора бы почистить, запах терпкого табака, пропитавший одежду и плед, треснувшая гнилая доска на полу веранды и ежи, шелестящие под крыльцом.

Почему у нас всегда хорошая погода, так не бывает, сказала она, придумай дождь.

И он придумывал дождь, даже ливень, воды текут по дорогам, затапливая низины и утаскивая за собой палую листву, странички, вырванные из ее поваренной книги, вытряхнутый из его трубки табак, обгорелые спички и все, что встретится на пути, в их крыше дыры, раньше они их не замечали, но теперь оттуда течет, и приходится подставлять тазы, кастрюли, чашки, то там, то сям, а на полу уже сыро, даже мышь выскочила из-под пола, забравшись на кресло, и кажется, что это не дом, а корабль с пробоинами, медленно, но верно идущий ко дну. Я так больше не могу, капризно хнычет она, падая на отсыревшую постель, а он продолжает носиться по дому, безуспешно спасая его от вселенского потопа, но все бестолку, и воды уже по щиколотку, так что и он, сдавшись, забирается на кровать, больше напоминающую плот, кладет голову на ее живот и лежит, вслушиваясь в ее мерное дыхание и стук воды по ведрам, тазикам и кружкам, а потом уже не стук, только плеск, потому что емкости быстро переполняются и дождь проливается на пол.

Они не выходили из дома, ей было тяжело вставать, а покупку инвалидной коляски он откладывал до последнего, как и обещал, так что пришлось придвинуть кровать ближе к окну, и она могла смотреть на улицу, когда захочется. От постоянного лежания у нее отекали ноги, а на спине, локтях, затылке образовались пролежни, кожа стала красной и воспаленной, но он по незнанию не придал этому значения, за что потом корил себя, ведь вскоре на этих местах появились кровившие язвы и волдыри, а чуть выше ягодиц образовалась гноящаяся рана. Ее личность еще сопротивлялась изо всех сил, но тело уже распадалось на глазах, и он каждые три часа обрабатывал язвы хлоргексидином, мазал актовегином, за день уходил целый тюбик, а большую рану промывал, вычищая гной и отмершие ткани, накладывая сверху специальные повязки. Нет никакого смысла в том, что с нами случилось, с тобой, со мной, с другими, говорила она, глядя, как он плачет, и глупо гадать, в чем я виновата, что сделала не так, или чем я особенная, что во мне такого, чего нет в тех, кто здоров, раз болезнь выбрала меня, да ничего, ничем, нипочему, просто не повезло, вот и все.

Он рисовал ей ее шестьдесят лет, и она, примеряя на себя его истории, старела, обретая манеры зрелой женщины, и внутри прорастали сожаления о том, что бабий век короток, хоть и дольше мужского, а девичьи мечты похожи на платья, которые висели в шкафу для особого случая, но вдруг оказались узкими в плечах и талии, ветхими от моли, выцветшими от времени, а особого случая так и не подвернулось. Вылупившаяся из его фантазий, она была седой, с морщинами, перечерчивающими лоб крест-накрест, плевавшей на женские штучки вроде краски для волос или крема с эффектом ботокса, но предпочитавшей классический стиль, костюмы, лодочки и широкие шляпы, в которых была сама строгость и элегантность. Вдвоем они придумывали и проживали сцены из ее непрожитой зрелости, а потом и старости, уличное кафе в большом городе, столики, вынесенные на тротуар, холодное лето, всего плюс шестнадцать в августе, и она, закуривая сигарету, ему представилось, что после пятидесяти она бы обязательно закурила, ей бы было к лицу, пьет мелкими глотками кофе с корицей, делая вид, будто не замечает, как на нее смотрит мальчишка-официант, а еще сидящий за соседним столиком иностранец, американец, что нетрудно определить по его самодовольному лицу, и спешащий мимо прохожий, задержавший на ней взгляд, скажите, не та ли это знаменитая актриса, которую в молодости похитил какой-то сумасшедший, кончивший жизнь в тюрьме, шепчутся за ее спиной, да-да, это она, хоть и постарела, но все так же красива. Или старый фургон, ржавые бока закрашены, номера покривились, бродячий театр, путешествующий по городкам и деревням, созывается народ, вход свободный, оплата по желанию, можно продуктами, и она, в рубашке на голое тело, в потертых джинсах, с дешевой папиросой в зубах и разметавшимися по плечам лохматыми волосами, стоит, руки в бока, и смотрит, как сколачивается из досок сцена, но никаких написанных слов, никаких придуманных реплик, хватит с нее, только игра в саму себя и импровизация. И, лежа на пропахшей мазями и сукровицей постели, она сжимала слабыми пальцами воображаемую папиросу и выдыхала дым, а в памяти, зарубками, какие делают на стволе дерева, чтобы запомнить место, оставались мужские взгляды в кафе, вкус кофе с корицей, озноб, все же холодно, чтобы сидеть на улице, а еще подпрыгивающий на неровной дороге фургон, запах бензина и краски, которой замазывали ржавчину, стук молотка, любопытные деревенские дети, стоящие в сторонке, спутанные от ветра волосы и мысли.

Ее тело словно было составлено из двух независящих друг от друга частей, верхняя половина лежала прямо, а ноги, которые перестали ее слушаться, были согнуты набок. Было очевидно, что болезнь, наконец, победила, захватив ее целиком, оставалось только облегчить ее мучения и помочь уйти как можно быстрее и безболезненнее, так что приходилось увеличивать дозу морфина. А от него распадалась ее личность, так что все больше времени она проводила в спутанных, бредовых снах, и только когда бред сменялся болью, снова, ненадолго, становилась собой, пока введенное лекарство, заглушающее боль, не начинало действовать вновь. Ей оставалось умирать, а ему смотреть, как она умирает, и в ощущении собственной беспомощности он доходил до самого дна этого чувства.

Хорошо было бы, если бы после смерти я поселилась в тебе, просипела она, как зачатый плод, как душа, как твое второе я.

Как глисты, неуклюже отшутился он, пугаясь разговора о смерти, не смерти вообще, а о конкретной, ее смерти, которая была третьей в этой комнате.