Елизавета Александрова-Зорина - Треть жизни мы спим

Я могла бы пользоваться твоими руками, ногами, головой, как своими, не часто, изредка, бредила она, и ты бы сам решал, когда ты идешь по дороге, ступая, как обычно, на пятку, а потом на носок, или когда это иду я, одолжив на время твое тело.

Как же я узнаю, что это ты.

Я подам тебе знак, ты сразу поймешь.

И он обещал ей, а как мог не пообещать, что, когда наступит момент, он, конечно же, заберет ее в свое тело, и пусть она чувствует себя в нем как дома.

Решив, что откладывать нет больше смысла, он купил инвалидную коляску с мягким кожаным сиденьем и удобной подставкой для ее обездвиженных ног, а она попросила цветастый старушечий платок и парик с седыми волосами, и если первое найти было легко, он купил платок в ближайшем магазине одежды, то парик отыскал только под вечер, объехав весь город и сходя с ума от мысли, как там она одна. Трясущимися руками она надела парик и, поправляя седые пряди перед зеркалом, точнее, створкой зеркала, которое ему пришлось открутить от трюмо, чтобы поднести к ней, заметила, что в парике, без косметики, с дряблой от обезвоживания кожей и сухими, потрескавшимися губами, она и правда вылитая старуха, а разглядывая свои скрюченные пальцы, изможденное тело и, приподняв одеяло, тонкие, разучившиеся ходить ноги, добавила, я и чувствую себя дряхлой старухой, уставшей от жизни и ни о чем не жалеющей.

Она попросила о последней прогулке, и он укутал ее в плед, натянул на лицо марлевую повязку и приготовил кислородную маску, а выкатив на лестничную площадку, вспомнил, как, похитив из онкоцентра, провез ее на инвалидной коляске по лестнице, и она смеялась. Хочешь, я спущу тебя по ступенькам, спросил он ее, будет весело. Но она, подняв на него выцветшие от боли глаза, прошептала, приспустив слабой рукой повязку, чтобы ему было лучше слышно: ты с ума сошел, я старая больная женщина, убить меня хочешь, что ли. Когда он повез коляску по неровному, в заплатках асфальту, колеса грохотали и ее тело тряслось, так что он встревожился: как ты себя чувствуешь, не укачивает тебя от этой тряски, не тяжело ли, а она тихо ответила: ничего, что ж поделаешь, старый фургон, разбитые дороги, я привыкла. Пока он катал ее по тропинкам сквера, за перинатальным центром, ей казалось, что они едут и едут в своем фургоне, запах бензина и краски проникал внутрь, а сложенные в углу доски для сцены и декорации так и норовили упасть, так что ей приходилось их придерживать обеими руками. Она блуждала в своем воображении, старая женщина с дешевой папиросой между двумя пальцами, которую она то и дело прикладывала ко рту, хотя никакой папиросы на самом деле не было, актриса, разъезжавшая по деревням и поселкам со своим маленьким театром одной актрисы, и когда он, прокатив ее вокруг пруда с большими, неповоротливыми рыбинами, сел отдохнуть на скамейку, она уже слышала стук сколачиваемых досок и видела зрителей, собиравшихся на ее бесплатное представление: внимание, только сегодня и больше никогда, спектакль по мотивам реальной жизни. Старые роли и чужие судьбы отшелушивались от нее, как сухая кожа, что струпьями теперь сходила с ее шеи и щек, и ей хотелось играть саму себя, проживая на сцене свою жизнь, в которой теперь так причудливо переплелось бывшее с небывшим, а реальное с выдуманным. Ему было грустно оттого, что она больше не говорила с ним, а, запертая в своих фантазиях, была теперь как вывернутая перчатка и, выставив наружу свою изнанку, хранила самое сокровенное внутри, а он не мог, как в замочную скважину, подглядеть за той жизнью, которую она проживала теперь в своем воображении без него, и чувствовал себя бесконечно одиноким.

Ты жалеешь, спросил он ее.

О чем мне жалеть, разве что о пироге с голубикой, который я так и не попробовала, а вообще у меня была долгая жизнь, такая долгая, что любой позавидует, и мне ли, седой старухе, жаловаться, ведь прожитые годы висят на мне и тянут к земле своей тяжестью, прошептала она, поправляя выбившиеся седые пряди, которые трепал и лохматил ветер.

Тебе страшно, нагнувшись к ней, он поправил сползший платок.

Чего мне бояться, ведь боятся неизвестности, а я знаю, что меня ждет, долгожданный отдых от жизни, от которой я так устала, а если вдруг по ней соскучусь, то уж не забудь свое обещание, буду пользоваться иногда твоим телом, не злоупотребляя гостеприимством, конечно.

Она уснула, уронив голову на грудь, и он, в последний раз взглянув на пруд, у которого они провели столько дней, счастливых в своей простоте и обыденности, а ведь это и есть счастье, покатил ее домой, вспоминая квартиру старухи у вокзала, где они жили после побега, и тогда казалось, что ей уже почти ничего не осталось, а вот же, она прожила еще три месяца, долгих, как сама жизнь. Она лежала тогда на кровати, не в силах подняться, а он на расстеленном на полу матрасе, гадая, что же он натворил, похитив ее, и чем все это закончится. Чего я не успел в этой жизни, спросил он тогда себя, да всего не успел и ничего не попробовал, не рисковал, не играл в азартные игры, не сотворял себе кумира, в том числе из христа, не убивал, не крал, не лжесвидетельствовал, не повидал мир, не бывал в америке, азии, африке, австралии и европе, не узнал людей, не нажил врагов, не стал главой большой, или маленькой, семьи, отцом и дедом, писателем, ученым, бизнесменом, космонавтом, как мечтал в детстве, впрочем, об этом мечтали тогда все мальчишки, врачом, учителем, путевым обходчиком, бродягой, алкоголиком, лоцманом на торговом судне, мало ли кем можно было стать, но он не стал, не был женщиной, гомосексуалистом, евнухом, пастырем, верующим в бога, беженцем, убийцей, жертвой, героем, сумасшедшим, а впрочем, последнее спорно, зато каждую прожитую минуту взвесил на руке, ощутив ее тяжесть, и мог сказать, что не сыграл в этой жизни ни одной роли, оставаясь самим собой везде и во всем, а ведь мир, как известно, чертов театр, и все в нем актеры, играющие каждый день сотни ролей, но он послал всех ради воображаемой жизни в собственное удовольствие, и мало кто мог бы похвастаться тем же. Кем я только ни была, подхватывая, зашептала она тогда, сколько сыграла ролей, но свою собственную жизнь сыграть не успела, не была шаловливой малышкой, не разбивала в кровь коленки, не читала книги, не напивалась вдрызг, не спала в туалете, перебрав лишнего, не целовалась с прокуренным мальчишкой, выпившим для смелости пива, от чего и на моих губах остался бы его вкус, не сбегала из дома, не ходила на свидания, не носила под сердцем ребенка, не старела, не считала морщины, не была трудным подростком, возлюбленной, женой, матерью, женщиной в летах, седой старухой, которая чувствует себя такой старой, будто живет вечность, целую вечность, и ни дня меньше, так и останусь навсегда молодой, не успевшей устать от жизни. А теперь он катил перед собой коляску и думал, кем он только не был за последние месяцы, похитителем и грабителем, известным на всю страну преступником, о котором шумели газеты, отцом, мужем и снова отцом, известным писателем, раздававшим направо-налево автографы, женщиной, врачом, сиделкой, бродягой, а она, прожившая за три месяца всю свою жизнь, такую быструю и емкую, как либретто к балетному спектаклю, кем только не была она, шаловливой малышкой, трудным подростком, возлюбленной, женой, матерью, состарившейся женщиной, уставшей от жизни и исчерпавшей ее до дна, она разбивала к кровь коленки, которые он мазал ей зеленкой, носила под сердцем ребенка, созревала, старела, седела и покрывалась морщинками, каждые из которых о чем-то ей напоминали, и в конце концов превратилась в дряхлую старуху, чувствующую, что живет целую вечность, и ни дня меньше.