Елизавета Александрова-Зорина - Треть жизни мы спим

Коридоры здесь были длинными, потолки высокими, и палаты, переделанные из барских комнат, подавляли пространством, но, хотя всюду можно было заметить следы разорения и бедности, ведь ремонт здесь делали всего раз, и то пятьдесят лет назад, интернат оказался не столь уж страшным, как представлялось ему учреждение такого рода, да еще и в глубинке. На двух этажах умещались четыре отделения, два мужских и два женских, и те отделения, что были на нижних этажах, назывались милосердие-один и милосердие-два, чтобы не путаться, женское отделение для тех, кому недолго осталось, и такое же мужское. Все двери были закрыты и отпирались ключами-отмычками, которые носили в карманах сотрудники интерната, так что приходилось звать их на помощь, чтобы куда-нибудь войти или откуда-нибудь выйти, зато туалеты, ванные комнаты и палаты, наоборот, были без дверей, чтобы можно было видеть все, что происходит внутри. Повсюду, в нарушение санитарных норм и прочих условностей, гуляли кошки, все черные, словно десятки поколений не скрещивались с другими, и куда ни глянь, на подоконнике, под лестницей, на стоящей в углу каталке, на инвалидной коляске, повернутой к стенке, в пустой кастрюле с намалеванным на ней краской словом отходы, везде были черные кошки, которые спали или просто сидели, умывая лапы.

Кроме старух, больных альцгеймером и деменцией, а попросту старостью, здесь были умственно отсталые олигофренки со злыми глазами, забиравшиеся под стол при виде незнакомца, откуда кричали что-то дурным голосом, а еще даунихи, толстые и ласковые, как кошки, так что их можно было чесать за ухом, они это любили. В палате, куда ее положили, было пять старух, давно переживших свою смерть, и, как без обиняков пояснила санитарка, в этой палате для самых тяжелых обычно долго не задерживались. Старухи все время спали, а просыпаясь, бормотали что-то под нос или звали на помощь, так что он поначалу бросался к кроватям, чтобы помочь, правда, не знал чем, но вскоре понял, что они просто заблудились в своих воспоминаниях и зовут тех, кого рядом давно уже нет. Ему поставили стул, чтобы мог сидеть рядом с ее кроватью и держать за руку, предупредив, что на ночь ему оставаться нельзя, не положено, но он может ночевать в мужском отделении, там как раз освободилась кровать. Двери не было, и он видел все, что происходило в столовой, рядом с которой находилась палата. Те, кто еще мог ходить, собирались там перед телевизором, висевшим высоко на стене, опять же по правилам психиатрической больницы, чтобы никто из пациентов не разбил его или не разбил себе об него голову, и старухи, рассевшись за столами, слушали новости, президент встретился с деятелями культуры, в будущем году пособие по безработице повысят на два рубля пятнадцать копеек, в связи с новой информацией, поступившей в распоряжение полиции, на поиски похитителя известной актрисы брошены дополнительные силы, а на выходных в средней полосе наконец-то ожидаются первые заморозки.

Когда подошло время обеда, санитарка попросила его помочь привезти еду, раз уж тут оказался, и он отправился с ней в дальнюю часть здания, куда попасть можно было через длинный коридор с обвалившимся потолком, через который ветер задувал прелые листья. Они катили перед собой железный столик на колесах, с такими огромными кастрюлями, что их нельзя было обхватить руками, и на каждой красной краской было намалевано милосердие-один, чтобы никто не перепутал кастрюли. Кто сюда попадает, отсюда не возвращается, доверительно сказала санитарка и пояснила, что речь не только о пациентах, ведь только санитарки и медсестры, что жили в соседних деревнях, после суточных дежурств уезжали домой, а остальные обустраивались в старых пристройках, бывших когда-то конюшнями, но давно уже переделанных в жилые помещения, и сам главврач месяцами не выходил за ворота, ночуя в своем кабинете, тем более что врачей здесь, кроме него, не осталось. В кухне было жарко, на огромной плите стояли такие большие баки, что в одном из них он запросто бы мог поместиться вместе с санитаркой и кастрюлями, а под ногами, урча и фыркая, крутились черные коты. Повариха, оглядев его и задержав любопытный взгляд на портфеле, хмыкнула, а это еще кто, неужели новенький, и, открыв кастрюлю, плеснула в нее из бака рыбный суп, во всяком случае по запаху очень похожий на рыбный. Да нет, засмеялась санитарка, откуда у нас такие красавчики, это муж пациентки. Сверившись со списком, повариха отсчитала котлеты и, для беззубых, мясное пюре, вывалила картошку, швырнула мешок с резаным хлебом, все, следующая. Обратная дорога была сложнее, из-за полных кастрюль толкать столик стало трудно, к тому же колеса теперь застревали во всех ложбинках пола, и он быстро взмок, к тому же переполнился подгузник, а ведь уролог обещал, что спустя время это дело хоть немного наладится и он перестанет мочиться без остановки, но, видимо, обманул, а может, он сам виноват, ведь не выполнял предписаний и таскал тяжести без разбору. У нас тут неплохо, говорила санитарка, отпирая перед ним двери ключом-отмычкой, крыша над головой есть, еда горячая, люди неплохие, короче, жить можно. Человек не собака, ко всему привыкает, буркнул он и тут же пожалел, ведь не хотел обидеть ее, а вышло грубовато. Но санитарка, хохотнув, похлопала его по плечу, это да, это вы хорошо сказали, ко всему привыкает, подлец-человек.

В отделении лежали восемьдесят пациенток, и две санитарки с одной медсестрой едва справлялись, ведь половину из них приходилось кормить с ложки, а иначе бы умерли от голода. Взяв тарелку, санитарка садилась на край кровати и, позвав по имени, отчество тут было только у врача, силой открывала старухе рот, ну-ка, быстро, давай, за маму, за папу, а затолкав положенную пищу, поила из чашки с носиком, наподобие тех, что предназначены для грудных малышей. Ему было не привыкать кормить ее как ребенка, но она почти ничего не съела, только две ложки рыбного супа, и сразу уснула, а суп струйкой вытек у нее изо рта, оставив жирные следы на щеке и подушке. После еды старухи в палате затихли, уснув, и он тоже задремал, пристроившись на стуле и положив голову на сложенные на ее постели руки, а когда проснулся, обнаружил, что все давно не спят и о чем-то оживленно болтают. Ему потребовалось некоторое время, чтобы сообразить, что говорят они не между собой, а каждая о своем, и, прислушавшись, различил, как она шепчет: у нас есть дом, небольшой, деревянный, зато фундамент из камня, вот только крыша дырявая, так что в дождь воды по щиколотку, но это не страшно, мы редко там бываем, больше времени разъезжаем в ржавом фургоне по деревням и даем бесплатные представления, и мой муж всегда со мной, а затем смолкла, и тогда возвысила голос старуха, лежавшая у окна: я его так просила, чтобы не оставлял меня, так просила, и в это время та, что лежала у дверей, обратилась к невидимому собеседнику, проговорив на удивление ясно и членораздельно: спасибо, что навещаете меня, здесь, как видите, все по-прежнему, вот только одиноко одной, кроме вас, ведь никто сюда не приходит, а последняя, уже разучившаяся складывать слова в предложения, просто выплевывала изо рта все, что всплывало в памяти: больно, сердце, мои дети, детишки, был голод, и брат умирал от рахита, отменили льготы для пенсионеров, сестра, сестра, помогите, молоко скисло, на улице дождь. Останови фургон, ты слишком быстро ведешь, прошептала она, и ее голос был не громче ветра, заблудившегося между оконными рамами, эти дороги такие разбитые, что я чувствую каждую кочку и яму своим телом, мне нужно передохнуть, а он взял ее за руку, но не нашелся, что сказать, и просто сжал сильнее.