Александр Архангельский - Свободные люди. Диссидентское движение в рассказах участников

Родители понимали, что в стране происходит. Они, например, читали «Доктора Живаго» по-французски, потому что русского текста не было, а им удалось достать на французском языке. Но отец вступил в партию, потому что иначе его бы не выпускали за границу. Он в какой-то момент пытался со мной поделиться своей жизненной философией и убедить меня, что так правильно, что есть некий собственный, внутренний, автономный мир, который никак не должен соприкасаться с системой. Но не надо вступать с системой в конфликт, потому что это бесполезно. Конечно, он за меня волновался и переживал, когда я лет в четырнадцать уже пыталась написать что-то вроде листовок.

К тому времени, лет с двенадцати, я знала о сталинских репрессиях. Мой дед, отец мамы, работал в газете «Правда», я открыла его архивы и увидела газеты тридцатых-сороковых годов. На меня произвело впечатление изобилие упоминаний о Сталине в газетах, фантастическое, ненормальное восхваление. Потом я узнала о XX съезде, о том, что культ личности был разоблачен. А потом, когда я училась в седьмом классе, выслали Солженицына. Я к тому времени о нем знала только то, что есть некий человек, который изучает историю сталинских репрессий. И вот когда началась травля Солженицына, со мной и случился переворот: как так — писателя изгнать из страны? Я стала слушать зарубежные радиостанции. Узнала о том, что в стране есть политзаключенные. Узнала об академике Сахарове.

В своем окружении, среди школьных соучеников я чувствовала себя в одиночестве. Поколение шестидесятников — это люди, которые меня лет на пятнадцать-двадцать старше. А в нашем поколении нас были единицы, но мы как-то находили друг друга, обменивались самиздатом. Я еще школьницей сдружилась с Викой Любарской, у которой отец тогда сидел в мордовском политическом лагере. Мы искали и людей, мыслящих иначе, и запрещенную литературу. Постепенно в моем окружении появились верующие люди, религиозный самиздат, читали Бердяева, Свентицкого. Я крестилась в восемнадцать лет у священника Дмитрия Дудко. Когда отца Дмитрия арестовали, мы пытались организовать разные формы протеста в его защиту.

Первый год я не поступила на биологический факультет. А потом поняла, что все равно мне придется редактировать правозащитные материалы, печатать их на машинке, поэтому филология будет ближе и полезнее. И поступила в ближайший от Москвы Тверской университет на филологию. Когда я стала привозить в Тверь литературу, которая была мне доступна в Москве, она сразу начинала ходить по рукам. Один раз я увидела, как комсорг нашей группы на лекции читает под партой «Архипелаг ГУЛАГ».

В Твери я проучилась два курса. Мы там организовали небольшой кружок человек на десять по изучению текста Библии. Это носило чисто литературный характер. Но почему-то тверской КГБ всполошился. Они опросили всех студентов, которые хоть какое-то косвенное отношение к нам имели.

Официально меня отчислили с формулировкой «за неуспеваемость», придравшись к одному несданному экзамену. Но перед этим вызывали на беседу к декану в присутствии человека, который, скорее всего, был сотрудником госбезопасности, и профессора с кафедры атеизма. Основные претензии были, что я, советская студентка, посещаю церковь и изучаю текст Библии, да еще делюсь со студентами. А напоследок спросили, что я делала десятого декабря на Пушкинской площади, и перечислили имена диссидентов, с которыми я была знакома. После того как меня выгнали из университета, я еще год пыталась работать по специальности в Тверской области, наивно рассчитывала через год восстановиться. Но потом мне пришлось уволиться. Ко мне приехала подруга, и на вокзале нас задержали. А у нас с собой было самиздатовское издание воспоминаний Мандельштама, которое и изъяли. Когда впервые вещь, которая тебе принадлежит и которой ты дорожишь, изымают и не возвращают, это, конечно, производит тяжелое впечатление. Но после того, как я вернулась в Москву, уже ничто мне не мешало полностью погрузиться в правозащитную деятельность.

Я смотрю по судьбам других людей и разных групп. В среднем у всех было три года активной деятельности от ее начала до ареста. Восемьдесят первый год я считаю началом моей правозащитной деятельности. Восемьдесят четвертый год — год моего ареста. Ровно три года.

Началом своей серьезной правозащитной деятельности я считаю Инициативную группу защиты прав инвалидов. Я редактировала и печатала бюллетени, встречалась с инвалидами, брала у них интервью, обрабатывала их письма. Инициативная группа состояла из нескольких человек. Это Юрий Иванович Киселев, художник, который в детстве лишился ног. Он в пятьдесят шестом году устроил демонстрацию инвалидов-колясочников. А группу защиты прав инвалидов создал в 1978 году вместе с Валерием Фефеловым. Валерий Фефелов жил в Юрьеве-Польском Владимирской области. Он был парализован, инвалид-спинальник. В совсем юном возрасте он работал электриком, его послали ремонтировать высоковольтную линию, и при этом пьяные прорабы забыли отключить ток. Он упал. И с тяжелым переломом позвоночника его везли в коляске мотоцикла. Ноги были парализованы до конца дней. Его жена Ольга Зайцева тоже была членом инициативной группы.

Мы с ней ездили в начале 82-го года на Украину навестить инвалидов, которые присылали оттуда письма. В основном это были тяжелые инвалиды-спинальники, один из них был прикован к постели с переломом шейного позвонка. По официальной версии, инвалидов в СССР не было. Когда в Торонто на Параолимпийские игры пригласили советскую делегацию, кто-то из советских деятелей ответил: «А у нас в СССР инвалидов нет». Спорт, Параолимпийские игры были для советских инвалидов чем-то абсолютно недоступным. Советские инвалиды не могли самостоятельно выехать на улицу, потому что не было нормальных колясок. Ничего в системе соцобеспечения не было приспособлено для инвалидов. Разве что несколько санаториев на весь Союз. Очень тяжелое положение было у инвалидов детства — это была жизнь, близкая к тюремной. Мне пришлось редактировать кошмарные документы о том, что происходит в специальных лагерях для инвалидов. Этот документ вызвал сенсацию на Западе.

В 1981 году Юрию Киселеву сожгли дом в Коктебеле, который он построил своими руками. Это явно было в отместку: сотрудники госбезопасности намекали, что такое может произойти. Юрий Иванович просил меня, чтобы я вместе с ним поехала в Крым на пепелище. Там, в Крыму, меня первый раз и задержали, в санатории для спинальников недалеко от Евпатории, где я пыталась проводить анкетный опрос. Сотрудники местного КГБ меня держали в КПЗ три дня, непрерывно допрашивая. Проверили мои карманы, там у меня был маленький перочинный ножичек. Сотрудник госбезопасности спрашивает у прокурора: «Это можно считать холодным оружием?» — «Да, конечно», — ответил прокурор. Ношение холодного оружия — достаточное основание для задержания. Дольше трех дней без предъявления обвинения они меня не имели права задерживать: или возбуждайте уголовное дело, или будьте добры выпустить. Я заявила, что объявляю голодовку. Буквально через два-три часа меня посадили в машину и отвезли в симферопольскую психбольницу. Там были врачи-психиатры, которые как бы все понимали, но им нужно было сколько-то меня продержать. Через две недели меня отвезли в аэропорт, посадили на самолет и бесплатно доставили в Москву. Там я уже была свободна.