Александр Архангельский - Свободные люди. Диссидентское движение в рассказах участников

Меня воспитывала бабушка-англичанка, она была настоящим демократом и старалась мне привить свои взгляды. Она скрывала от нас, что дедушка занимал какой-то высокий пост. Помню, как однажды я пришла домой и спрашиваю: а правда ли, что дедушка был министром иностранных дел? Она отвечает: нет-нет, всё врут. Бабушка оберегала нас от всего этого, даже за город увезла. Мы в Дом правительства приезжали, только чтобы ванну принять. А все остальное время она воспитывала нас вдалеке от столицы, чтобы не заразить этой советской пошлостью. Дома какие-то антисоветские разговоры, конечно, были. К тому же мы много читали. Это тоже сильно влияет на мировоззрение. Плюс дух независимости, который передался, я думаю, от бабушки и от мамы. Так что в старших классах мне уже сильно не хотелось в комсомол. Но надо было вступать обязательно. К тому же мой классный руководитель очень меня любил и хотел, чтоб я показала всем пример. Он даже подал за меня документы, но в день, когда надо было идти за комсомольским билетом, у меня началась страшная мигрень. Настоящая, впервые в жизни. И я никуда не пошла. Думала, так оно и обойдется с комсомолом, но не вышло, билет мне все-таки вручили.

А сначала ведь (и довольно долгое время) в комсомол меня не принимали. Из-за, так сказать, флешмоба, который я организовала в школе. Это было в день, когда Гагарин полетел в космос, мы выскочили из школы через окна и направились на Красную площадь. Добираться приходилось по крышам, потому что улица Горького была забита, невозможно прорваться. До площади мы добрались, но получили серьезный выговор за сорванные уроки.

В конце пятидесятых на площади Маяковского начали читали стихи, я тогда училась еще в школе, но пропустить такое не могла. Помню, как читала там Цветаеву и как потом брандспойтами разгоняли народ. Там был Юра Галансков с его «Человеческим манифестом»: «Министрам, вождям и газетам — не верьте!/ Вставайте, лежащие ниц!/ Видите, шарики атомной смерти/ у Мира в могилах глазниц/… Идите и доломайте/ гнилую тюрьму государства!»

В общем, тогда уже началось какое-то брожение в умах. И друзья появились соответствующие, не диссиденты, но близкие к ним: слависты, поэты. Потом случилась Чехословакия, которая всех потрясла. Мы искренне радовались за чехов, за их Пражскую весну. Поэтому, когда туда ввели советские танки, рухнули все наши надежды. Когда в Прагу вошли наши танки и мама узнала об этом, она ехала в лифте и плакала. Соседка спросила ее: почему вы плачете, Татьяна Максимовна? Мама говорит: вы что, не слышали про советские танки в Чехословакии? И соседка совершенно искренне удивилась, она не могла поверить, что это может кого-то расстроить до слез. А я после Праги осознала, что власть нашу ненавижу и не могу ей этого простить.

Брат [10] Павел Литвинов — физик, диссидент, один из участников «Демонстрации семерых» на Красной площади 25 августа 1968 года. Монолог П. Литвинова см. в этой книге. — Ред . тогда вышел на площадь. Вместе с Наташей Горбаневской и остальными. Я, конечно, ничего не знала о демонстрации. У меня на тот момент был маленький сын, и если бы информация дошла до меня, это была бы большая дилемма — идти или не идти. Но скорее всего все-таки нет. Хотя Наташа вот пошла с малышом.

У меня к этому времени уже сложился какой-то круг общения. В Абхазии мы отдыхали вместе с Аликом Вольпиным. В конце шестидесятых я познакомилась с Гариком Суперфином. Моя мама дружила с адвокатом Диной Каминской. Правда, совсем плотно общаться с диссидентами я начала уже в семидесятых, после процесса; подружилась с Наташей Горбаневской. Помню, как она посылала меня в Питер, ей было опасно ехать, а там в «Детском мире» продавалась писчая бумага, идеальная для самиздата, очень тонкая, но качественная, белая. Я набила ею целый рюкзак и чемодан. Меня кто-то встретил тогда на вокзале, чтобы помочь и перехватить груз. Вот так все и началось. Сама я никогда не печатала, только фотографировала. У меня школа была с фотоуклоном, и дома мы оборудовали небольшую лабораторию. И когда стали появляться книжки, я их переснимала. «Архипелаг ГУЛАГ», «Доктор Живаго», тамиздата много было. Что могла, то и снимала. А потом стала передавать иностранным журналистам письма, «Хронику текущих событий».

У меня был приятель, американец Джерри Шехтер, шеф бюро «Тайм». В начале семидесятых он уже отработал свой срок и уехал. Но через какое-то время вернулся, и я ему передала несколько пленок стихов Бродского. Это была очень интересная встреча, как в шпионском романе. Мы встретились у телеграфа, он был в длинном плаще. Мы шли к улице Герцена, и я сунула ему в плащ эти отснятые пленки. И в тот же свой приезд он увез рукопись воспоминаний Хрущева. Но ее уже не я передавала.

Западло было жить по их правилам, честно говоря. С этого ощущения все и началось. Я стала подписывать письма, ходить на Пушкинскую площадь в День Конституции, что-то передавала на Запад, что-то нагло диктовала по телефону, протесты, заявления. Мы не боялись. В отличие от родителей, у которых была эта память арестов, мы были непуганым поколением.

Я никогда не была в самом центре событий, в ближнем круге, скорее на периферии. Но когда все меньше и меньше людей оставалось на воле, когда круг сужался, получалось, что и от тебя теперь многое зависит. Нужно было и передачи собирать, и материалы передавать за границу. Вот так я и втянулась.

Папа волновался тихо. А мама была на нашей стороне и тоже довольно много помогала. Она дружила с мамой Владимира Буковского, Ниной Ивановной, и, конечно, была вовлечена в процесс.

Однажды у нас дома Наташа Горбаневская печатала «Хронику», а я восхищалась тем, как быстро она умеет это делать. К тому же Наташа была потрясающим редактором. Она собирала цельные выпуски из множества клочков бумаги, которые приходили из лагерей.

Вот так однажды мы целую ночь печатали эту «Хронику» на какой-то шуршащей папиросной бумаге, а утром надо было ее развозить. И я в шесть утра ловлю такси на Бутырском валу, запихнув штук десять экземпляров под куртку. Смотрю, останавливается черная «Волга», а в ней какие-то милицейские чины впереди сидят. Но отказываться уже как-то неудобно, я села, шурша этой самой папиросной бумагой. Сидела и боялась пошевельнуться, потому что любое движение — и бумага шелестела, мне казалось, это было очень громко. Но, наверное, они не слышали, да и в голову им не пришло меня в чем-то подозревать. Хотя я-то думала, что за мной специально машину подослали. А они меня довезли, взяли деньги и попрощались. Но я на всякий случай адрес все равно другой сказала, чтобы они меня на квартал раньше высадили. Вот так смешно мы развозили «Хронику». Конечно, слежка велась постоянно. Когда Солженицына выслали за границу, у нас была такая операция под названием «Библиотека». Мы по очереди приходили в его квартиру с сумками и выносили книги. Я очень хорошо помню микроавтобус, который тогда за мной ездил. Поэтому я набивала сумку памперсами, тогда они временно вдруг появились, а у Наташи был малыш, Степа, и я делала вид, что везу памперсы. А потом я их выгружала и тащила уже целую сумку книг.