Александр Архангельский - Свободные люди. Диссидентское движение в рассказах участников

Я не могла выезжать за пределы поселка, иначе это уголовная статья — побег с места ссылки. Но могла звонить в Москву, что я постоянно и делала. Кроме того, у меня была большая переписка с московскими друзьями, с политзаключенными и с другими политическими ссыльными. В соседнем районе от меня в доме инвалидов был политзаключенный Юрий Романович Шухевич-Березинский. Сын генерала ОУН Шухевича. Его первый раз арестовали в шестнадцать лет, и он отсидел десять лет в тюрьме. Потом его снова арестовали и дали десять лет за антисоветскую агитацию и пропаганду. На воле он был всего три года. В ссылку он вышел уже слепым человеком, и его привезли в этот дом инвалидов. А за полтора года до моего ареста Сергей Адамович Ковалев мне подробно рассказывал о людях, с которыми он сидел. И была история, как он в камере чистопольской тюрьмы через простукивание поставил диагноз Юрию Шухевичу, который тогда начал стремительно терять зрение…

В Исправительно-трудовом кодексе был перечень причин, по которым человека могли временно выпустить из ссылки. В этом перечне был вызов по приглашению учебного заведения. Как только я оказалась в ссылке, я написала в Уральский университет, что по независящим от меня причинам не могла явиться на сессию, но сейчас я проживаю в Томской области и могу приехать. Они прислали бумагу, где было написано, что я могу явиться для решения вопроса о дальнейшем обучении. Но когда я с этой бумажкой пришла в милицию, начальник сказал: «Вы же видите по тому, как составлен текст, что люди прекрасно понимали, что вы не можете приехать». Я говорю: «Да, но вот закон. А вот приглашение из учебного заведения». Это был уже 1986 год, чувствовалось потепление, и на мои настойчивые требования, чтобы мне разрешили учиться, в конце концов сказали, что на Урал выпустить не могут, а в Томск могут.

Я поступила в Томский университет на заочное отделение филологического факультета и стал ездить на сессии. Паспорта у меня не было, но был маршрутный лист. Я должна была отмечаться каждый раз, приехав в Томск и вернувшись из Томска. Но по дороге и туда, и обратно я каждый раз заезжала к Юрию Романовичу Шухевичу в дом инвалидов. У него там была семья. Он женился на женщине, которая была не только слепая, но и парализованная. У нее была парализованная мать и тяжелобольная тетя. Он говорил, что когда его привезли в ссылку, он думал, что тяжелее его судьбы ничего быть не может. А тут он увидел людей, которым еще труднее, и нашел себя в том, что мог за ними ухаживать, хоть как-то облегчить их участь.

Я была просто потрясена, какие глубокие знания он получил, пока находился в заключении, особенно в области истории и литературы. Было ощущение, что разговариваешь с профессором университета, а не с человеком, который тридцать три года провел в тюрьмах и лагерях.

В начале 1987 года ко мне приехали на милицейской машине и доставили меня в какую-то местную официальную инстанцию. Там женщина-прокурор предложила мне написать прошение о помиловании. Я говорю: «Извините. Я же вину свою не признала. Как я могу?» — «Напишите просто, что просите, чтоб вас освободили». Она так настаивала на том, чтобы я хоть что-нибудь написала, что у меня появилось отвращение. Я ничего не написала и поэтому пробыла в ссылке лишний год. Указ о моем освобождении датирован первым декабря 1987 года. Этим указом освободили меня и Татьяну Великанову. На тот момент мы оставались двумя последними женщинами, отбывающими наказание по политической статье.

В Москву я вернулась в феврале 88-го года. Это была другая Москва, которая на меня произвела гнетущее впечатление, потому что люди были в эйфории, спорили в каких-то дискуссионных клубах, радовались, появлялись партии, как грибы росли какие-то полусамиздатские новые издания. А я еще не отошла от всего, что пережила в ссылке. И я знала, что Москва — это какой-то островок, а вся страна продолжает жить той жизнью, которой она и жила. В стране не меняется ничего, изменилась только московская атмосфера. Мне пришлось постепенно привыкать к свободе.

Правозащитная деятельность — это защита человека от власти и от несправедливости. Я нахожу в этой деятельности исполнение христианской заповеди о милосердии — защитить гонимого, посетить человека, который находится в темнице без вины. Когда я освободилась, я поняла, что мне от этого никуда не уйти, что это моя судьба.

Меня, повторюсь, освободили из ссылки в декабре 87-го. А летом в то же Кривошеино сослали литовского священника Сигитаса Тамкявичуса. Поскольку я по делам учебы приезжала в Томск, то заглядывала к отцу Сигитасу, мы подружились. К нему приезжали прихожане из Литвы и останавливались в моем домике. Как-то я приехала в очередной раз в Кривошеино, а отец Сигитас в больнице. Его устроили работать на ту же фабрику, где я работала, а у него здоровье было плохое после четырех лет лагеря. Посещение отца Сигитаса в больнице подтолкнуло меня к тому, что я стала выпускать бюллетень «Страничка узника» и писать о людях, которые остаются в заключении. Стала встречаться с людьми, которые освобождаются, брать у них интервью, обрабатывать их и печатать. Бюллетени я издавала регулярно, раз в квартал, и передавала на Запад, их читали на радио «Свобода». В основном там были публикации о судьбах, личные истории, которые я предавала огласке.

Мой главный опыт противостояния советской власти — невозможность не делать . Между прочим, это не в шестидесятые, не в семидесятые годы в Советском Союзе возникло. Эти настроения прекрасно описаны и выражены, например, в поэзии Некрасова. Чувство глубокой ответственности. Когда понимаешь, что то, что происходит рядом с тобой, ни в коем случае не должно происходить, появляется острое чувство вины, которое нелогично, которое невозможно объяснить умом, потому что ты невиновен. Нет вины перед венграми, чехами, Афганистаном. Вины перед ребятами, которых туда посылают воевать. Вины перед людьми, которых арестовывают: ты на воле, а они сидят. Но ты эту вину постоянно ощущаешь. И понимаешь, что лучше что-то делать и жить дальше, чем постоянно пребывать в этом угнетенном и подавленном состоянии.

Я родилась в Доме на набережной. Дедушка мой к этому времени уже не занимал высоких постов. Но квартиру оставили за ним до самой смерти [9] Максим Литвинов — нарком иностранных дел СССР в 1930–1939 гг., заместитель наркома иностранных дел СССР в 1941–1946 гг. — Ред . . К высшей партийной элите наша семья никогда и не относилась. У нас была странная семья. Бабушка моя — англичанка. Друзья у них с дедушкой, конечно, были, но вся эта кремлевская тусовка была им чужда. А я вообще росла уже совсем в другой атмосфере. В конце 1951 года дедушка умер, и в Доме правительства мы больше не появлялись, жили в обычной квартире. Папа мой был скульптором, а мама художницей, переводчицей. Так что я выросла скорее в творческой семье, нежели в элитарной.