Сергей Герасимов - Шаги за спиной

– Ты очень напряжен.

– Да. Ты тоже.

– Наверное, это магнитные бури, – Людмила взяла покрывало и встала ногами на стул, – держи меня крепче.

Валерий взял ее за талию и посмотрел на свои пальцы.

Пальцы побелели.

– Не дави так сильно, – сказала Людмила, – я же тебе не силомер.

Она повесила первую прищепку. Еще несколько секунд и будет поздно. Решайся!

Валерий неуверенно подтолкнул Людмилу и она покачнулась и наклонилась.

– Ровнее держи. Не помощь, а черт знает что. У тебя откуда руки выросли? Я же сказала, не дави так, ты меня проткнешь!

Она поставила еще одну прищепку и посмотрела вниз.

– Что с твоим лицом?

– А что с моим лицом? – эхом откликнулся Валерий.

– Оно какое-то яростное. Чего ты хочешь?

– Я хочу… – начал Валерий и сбился.

– Ты хочешь?

– Я хочу.

Людмила спрыгнула со стула, оставив покрывало болтаться, спрыгнула и прижалась к нему:

– Наконец-то!

Он пробовал вырваться и сказать что-то в свое оправдание, но Людмила уже толкала его в комнату, впиваясь поцелуями в губы, щеки, глаза, переносицу, подбородок.

– Сорви, сорви с меня одежду, – хрипел ее голос, – я люблю, когда срывают!

Валерий просунул пальцы за воротник и дернул изо всех сил. Что-то оторвалось.

– Только не задуши, – заметила Людмила в скобках – совершенно спокойным голосом – и захрипела снова.

Смог бы я ее задушить? – подумал Валерий. – Нет, ведь останется тело.

Он уже сорвал платье; сейчас платье путалось в ногах.

Людмила приостановилась и освободилась от тряпок, тоже в скобках.

– Срывай!

Она разрывала на нем рубашку. Третья пуговица была пришита крепко и не отрывалась. Он сорвал остальное, довольно неуклюже и повалился на постель. Постель была не убрана.

Поцелуи начинали пробирать.

Вдруг Людмила замерла как кошка, услышавшая тихий звук; поднялась.

– Я люблю в полутьме, – сказала она, подошла к окну и задернула штору. Возвращаясь, она наступила на платье и слегка поскользнулась. Платье было скользким, а пол лакированным, паркетным.

Валерий чувствовал, как стучит его сердце и видел этот стук на своей груди – сердце заметно приподнимало кожу. Что со мной – это похоть, страсть, или я все еще люблю ее?

Людмила упала сверху и стала вслепую срывать остатки одежды.

Часа через два они успокоились настолько, что смогли разговаривать.

– Ты просто зверь какой-то, – сказала Людмила.

Валерий молчал.

– Нельзя доводить себя до такого состояния, – продолжила Людмила, – если ты хотел, то нужно было так и сказать.

– Я боялся, что ты не поймешь.

– А я и не понимала ничего. В последние недели ты стал совсем непонятный. Неужели трудно сказать простыми словами то, о чем думаешь, то чего хочешь? А потом ты превращаешься в зверя. Это так просто – сказать. Я люблю тебя. Скажи.

– Я люблю тебя, – ответил Валерий и снова замолчал.

Людмила подождала и спросила:

– О чем ты думаешь?

– Не знаю.

– Так не бывает. Ты должен думать обо мне.

– Да, я думаю о тебе.

– Правильно. В следующий раз прямо так и говори, не заставляй вытягивать по слову. А о чем еще ты думаешь? Не сейчас, а вообще.

– О своей болезни.

– О чем?

– О тех шагах, которые я слышу. Я стараясь их не замечать, но не могу.

– Мы можем включать магнитофон. Так, чтобы в комнате всегда была музыка. Хочешь?

– Нет. Когда я не хожу, то шагов не слышно. А слишком много музыки утомляет.

– Да, ты прав, – согласилась Людмила. А о чем еще ты думаешь?

– Ни о чем.

– Ты не хочешь, чтобы я тебя поняла?

– Это невозможно.

– Ты же не пробовал говорить откровенно. Ты делал все непонятно, как будто специально.

– Наверное для этого.

– Для чего?

– Вот, ты уже меня не понимаешь, – сказал Валерий и продолжил, – еще я думаю о том, как уходит время. Как уходит жизнь. Иногда мне кажется, что жизни осталось совсем мало.

Как будто предчувствие смерти. С этим ничего поделать нельзя.

– Давай помолчим, – сказала Людмила.

– Давай. Но в тишине это слышно еще сильнее.

– Что слышно?

– Как уходит жизнь.

– Нет, – сказала она, – я просто устала от разговоров.

Тамара нагнулась и подняла красно-желтую обертку; смяла ее в ладони и бросила в урну.

– Нельзя быть такой правильной, – заметил Валерий.

Она улыбнулась, но не ответила.

– Нет, я серьезно говорю, иногда я тебе удивляюсь. Ты слишком старомодная. Ты встаешь в метро, чтобы уступить место, хотя девушка не обязана этого делать, ты всегда говоришь вежливо, ты… Ну, я не знаю. Так как ты, люди не ведут себя. Ты странная.

– Нет, просто у меня есть чувство чести.

– Глупости, такого чувства нет.

– Это у тебя нет.

– Ты просто дурочка.

– Зато мне хорошо живется. Я чувствую свою ценность и это так же приятно, как, например, было бы приятно тебе знать, что у тебя дома лежит миллиард в валюте. Деньги, которые, к тому же, никто не может украсть. Они только твои.

– Нет, мне тебя не переубедить, – улыбнулся Валерий. – Ты даже слегка заразительна с этим своим выдуманным чувством.

Оно устарело еще сто лет назад. Но ты такая хорошая – ты умеешь говорить о себе так откровенно и понятно. Мне этого не дано. Когда я хочу, чтобы меня поняли, я делаю какую-нибудь глупость и становлюсь совсем непонятным. Почему так?

– Сделай эту глупость сейчас.

– Сейчас? Сейчас я вспомнил Пашу и его дом. Я несколько раз был у него в гостях. Жаль, что я там больше не побываю.

– Это очень просто, – ответила Тамара, – проводи меня домой и побываешь. Я ведь живу в соседнем доме. Зайдешь, вспомнишь. Сейчас там никто не живет. Но дверь не заперта.

Хто хочет, тот и войдет. Как твоя Людмила?

– Я чуть было не убил ее вчера.

– Так разозлился?

– Нет, просто хотел ее убить.

– Нормальный человек никого не хочет убить. Такого не бывает.

Он взял ее лицо в ладони и осторожно поцеловал.

– Хочу еще, – сказала Тамара. – Куда ты делся?

– Обернись и посмотри туда, – сказал Валерий, – это та самая женщина, которая убила мою жену. А вон там, в песочке, ребенок моей жены, Костя. Она смотрит на него. Посмотри на ее глаза.

Тамара резко повернулась.

– Где?

Клавдия Антонович была жесткой женщиной. Жесткой, но справедливой, чем и гордилась. Собственно, больше гордиться было нечем. Большим умом, способностями или талантом она не страдала, плохой исполнительностью тоже, поэтому дожила до сорока шести без единого приключения. Ее лицо было в сухих морщинках, которые почти не старили – одно из тех мало привлекательных, но характерных лиц, которые мало меняются с годами. Участковый врач поликлиники номер двадцать четыре, Клавдия Антонович выкладывалась на работе, старательно заполняла каждую бумажку (а работа врача – это работа сначала с бумажками, а потом уже с людьми), отменно выполняла все приказы. А еще Клавдия Антонович не видела снов. Коллеги утверждали, что это не так, что сны она все же видит, но сразу забывает, но Антонович стояла на своем и была даже горда этой своей особенностью. Всегда найдется чем погордиться.