Леонид Бахнов - Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе [Антология короткого рассказа. Россия, 2-я половина XX в.]

А потом вскоре в самом деле сгорел. Но я, правду сказать, подробностей не добилась.

Скворцов заика. А получилось — собралась жена Скворцова родить.

Попутал господь, не убереглись.

Значит, бормотал, ребенка — в ясли, чтобы не заел жизни матери.

А мать пускай учится.

Хорошо.

День, другой... Это уж она находится в родильном доме. Родила наконец.

Скворцов внизу. Покажи, пишет записку, сгораю от любопытства.

А детей-то еще на руки не выдают.

Она что? Взяла куклу, на которой их, получается, учили пеленать, вышла на балкон.

— Скорей, — Скворцов кричит, — показывай!

Показала из рук.

— Не вижу.

Она куклу за ногу взяла и помахала куклой, а Скворцов-то и стал заикой.

У Жигалкиных за городом участок. Как-то такое от бабушки, по завещанию. А точнее сказать, от деда. Трудился на военном заводе — получил. А уж как на них перевел или каким другим путем — не могу сказать.

Удобряют и выращивают.

Пристрастились домашние консервы делать.

Осень — «праздник урожая». Для родных и близких. Дали с собой.

Поехал народ довольный.

Дорогой растрясло. Капуста неукисшая поднялась, ожили огурчики, и, брешут, сестру как раз Жигалкина к чертям собачьим: обдало этим делом и мало не разнесло.

Пришла зима, включили отопление — и еще многие на их подарках подорвались. Так что нынешний год предполагают не связываться — заняться цветами. Пусть цветут, и все такое. А там посмотрим, что и как.

Ломизе, человек непонятной национальности, был необычайно чувствителен к запахам. Поэтому он завел у себя стерильную чистоту, пищу хранил в герметической упаковке и каждый день надевал новое белье. Это ввергало его в значительный расход, но иначе он не мог.

Был он неглуп. Других замечательных качеств за ним не водилось.

Друзей и женщин у Ломизе было мало — из-за его сверхчуткого обоняния.

— Я все время как беременный, — говаривал он.

С годами у него развилось нечто вроде мизантропии. Неделями он безвыходно пребывал в своей облицованной кафелем комнате, расхаживая босиком по леденяще-холодному полу или лежа на клеенчатой кушетке. К запаху клеенки он привык и не раздражался. Когда ему нужно было выйти из дому, например, за продуктами, он вворачивал в ноздри кусочки ваты и шел, дыша ртом.

Однажды к Ломизе пришел его школьный товарищ, ставший профессором медицины, человек чистоплотный и положительный.

— Слушай, Лом (так Ломизе звали в школе), — предложил старый товарищ, — давай выпьем и поговорим с тобой серьезно.

Ломизе пил раза два-три в жизни, но тут неожиданно согласился.

— Давай, — сказал он, вворачивая в нос вату.

Профессор достал из портфеля бутылку водки, откупорил ее и налил в большие рюмки. Ломизе принес себе еще талой воды из холодильного шкафа.

— Ну, за твое здоровье, — сказал профессор и выпил.

Превозмогая себя, Ломизе проглотил водку и обильно запил ее холодной водой.

— Старина, — сказал профессор, — у тебя гипертрофированное чутье. Из-за этого ты живешь как какой-то бирюк. Вот что я тебе предлагаю: ложись к нам в клинику, мы сделаем тебе операцию, и будет у тебя нормальное обоняние. Будешь радоваться жизни.

Профессор налил еще водки.

— Знаешь, — сказал Ломизе, — это заманчиво, конечно, но...

— Подожди, — перебил его профессор, — выпьем-ка.

Они выпили.

— Ты торчишь тут, — воскликнул профессор, — и тяготишься своей жизнью!

— Таков мой крест, — сказал Ломизе.

— Какой, к черту, крест! Мог бы пользу приносить, наслаждаться и так далее, а ты... — Профессор разлил остатки водки и потянулся к портфелю за следующей бутылкой.

Они выпили снова. Ломизе охмелел и стал крикливо доказывать профессору, что ему и так неплохо. Профессор бурно возражал и наливал водку. Вдруг Ломизе почувствовал, как спазм сжал его желудок и пищевод. Он согнулся в пояснице, хотел встать, но покачнулся и упал на четвереньки.

Его рвало. Из ноздрей вылетели клочья ваты.

Глядя на мучения Ломизе, профессор пошарил в карманах, нашел папиросы и закурил. Через некоторое время Ломизе поднялся, цепляясь за край стола, и уселся на стул.

— Что?! Ты что, — спросил он, с трудом ворочая языком, — куришь, что ли?!

— Курю, — ответил профессор, выпуская в лицо Ломизе струю дыма.

— А я... А я — ничего... Как это?!

— Подожди... Постой, — профессор с изумлением смотрел на Ломизе, — как же твой нюх?

— А ничего! — закричал Ломизе. — Ничего! Не надо операций! Не надо!

— Смотри-ка, все прошло. Надо же!

— Все! — орал Ломизе. — Свобода! К черту кафель! К черту кушетку! Будем жить!

Ломизе схватил со стола пустую бутылку и запустил ее в стену.

— Друг! — закричал он. — Давай гулять! Сегодня праздник! Давай позовем женщин! Пусть они будут вонючими! Все равно! Свобода!

Ломизе вскочил со стула, но поскользнулся и рухнул на пол. Никто, конечно, к ним не приехал.

Наутро, когда Ломизе проснулся, профессора в комнате не было. Ломизе лежал на полу. Он повернул голову, и в нос ему ударил резкий, отвратительно-кислый запах.

Ломизе потерял сознание.

Колеса стучат, и я иду в ритме с поездом.

Я иду в ногу с поездом.

Только я — вперед, а он — назад.

Но если посмотреть с его стороны, то он — вперед, а я — назад. Это значит, что «вперед» бывает разное.

И мы с ним идем вперед в разные стороны...

Днем приходили ребятишки и кружились, кружились, задыхаясь от счастья.

Но вечером становилось грустно.

— Им-то хорошо, — думали Карусели. — А мне-то... По кругу! По кругу! Каждый день одно и то же. Завтра же начну новую жизнь!

Но утром приходила детвора и кружилась, кружилась, задыхаясь от счастья.

А для грусти был отведен вечер. И вечером надо было что-то делать.

И Карусели кружились...

Карлики поймали Великана.

Он был очень добрый и боялся сделать кому-нибудь больно.

А они этого не боялись и приковали к его ноге самого маленького Карлика.