Леонид Бахнов - Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе [Антология короткого рассказа. Россия, 2-я половина XX в.]

Дочь рыцаря все еще была на очень далеких островах.

Рыцарь сел за стол и взял в левую руку нож, глядя прямо в глаза белой чужой королеве.

Его сердце разрывалось от чувства, которого он не мог определить.

Его собственное сердце впервые лежало перед ним на столе.

В далекой столице в мягком сугробе, окруженном домами, лежал присыпанный снегом красивый фантик.

Остроглазый кот, увидев фантик, облизнулся. Кот был сыт, но его хозяин — Кат — собирал фантики, раскладывая их по цвету и размерам: голубоватые и с голубизной — в одну папочку, а большие, яркие, с иностранной надписью — в другую.

Кат резал их на мелкие части, скатывал в комочек (шарик) и в таком виде хранил. Серые он оставлял нерезаными и несмятыми — такими, какими их произвели на этот свет.

Свои «операции» Кат проделывал руками в красных шелковых перчатках.

Высокий, в белом с черными полосами свитере, Кат утром чисто выбривал покрытое шрамами лицо и все свои эрогенные зоны (также побывавшие в боях), приводил в идеальный порядок ногти, мысли и, придав светлым глазам выражение крайней влюбленности, выходил на поиски фантиков — любых.

Обычно ему навстречу неслось стадо котов, преимущественно черных в белую полоску, но иногда Ката сопровождал только один кот — внимательный. Дома кругом были серыми, поэтому и Кат и кот казались элементами пейзажа.

Красивый фантик, увиденный в сугробе, смотрелся обычно: был смят и придавлен. Когда Кат, привлеченный мяуканьем, поднял фантик, тот оказался сложенным в десять раз (это помогло фантику остаться чистым).

Развернув его, Кат увидел надпись «Дарю» и вздрогнул. Фантик был от дорогой конфеты и сиял золотом, несмотря на сугробную грязь. На руке он не выглядел мятым, бумага была отличного качества. Правда, фантик казался нелепым в окружающем сером пейзаже. И это «дарю» — при отсутствии конфеты... Кат сильно сжал фантик в кулаке, а затем раскрыл ладонь. Фантик медленно распрямился и снова упал в сугроб.

Минуту Кат стоял у сугроба, не меняя выражения крепко построенных глаз. Потом положил фантик на твердый тротуар и растоптал его белым в черную полоску каблуком. И пошел дальше, с еще более светлыми и теплыми глазами.

Кот же с удивлением смотрел на распятое золото: оно перестало морщиться, расправилось, вот его подхватил ветер...

Фантик взлетел и, внезапно догнав спокойно шагавшего Ката, облепил ему лицо. Кат споткнулся и упал, а проезжавший мимо мотоциклист расхохотался, глядя на резко затормозившую машину «Скорой помощи», чуть было не отрезавшую Кату чисто вымытые красные руки.

Я лежу в ванне, а ты стоишь на специальной подставке, для тебя же и сделанной. Такое корытце с крылышками на витой ножке. Точнее, на витальном ноже, на винительном падеже. Стоишь, потому что сесть я не позволяю. Тем более — на меня.

Вода в ванне горячая, туфли у меня промокли и жмут. Но не раздеваться же, коли ты одета и плачешь.

Плач такой звонкий, для того я тебя и поставил рядом, чтоб ты прямо в ванну рыдала, согревая мне этим воду.

Однако туфли жалко, да и ноги в них, пожалуй.

В гостиной в двух метрах от меня — жена и двенадцать детей. Все апостолы.

Обед вкусный и горячий, накрыт купальным халатом, чтоб я не остыл в ванне, глядя на эту неимоверность на подставке с крылышками.

Стоит, словно убитая, словно налитая в черное молоко. На меня — ноль внимания, фунт презрения и килограмм ласки. Стоит со своим килограммом, словно баба с веслом.

Кстати, стоять ей тяжело, и это заметно, и я радуюсь, потому что, если она упадет, то — на меня. И я это почувствую мгновенно, потому что эта баба юркнет в воду, словно мышь, за своим ласковым килограммом. Она словно грузовик, тяжелая и разбитая. Буквально склеенная из кусков.

Можно отклеить кусочек, пока дверь в гостиную закрыта, но весло сильно мешает, да и радиостанция под мышкой крутится и шумит.

Я здоров.

Я высок, строен. Я умен. Читаю в ванне, хотя книги у меня всегда сухие.

Я оброс шерстью и друзьями на самых неприличных местах. И мне ничего и никого не надо, кроме ее слез в ванну, которую я собой наполняю.

Все мое непроклятое тело пропитали ее крупные кристаллические слезы, весь покрыт каплями их-вох.

Хочу встать из ванны, но температура ее так приятна, так совпадает с кондициями моего ничем не запятнанного тела!

И все-таки я встал, я вылез из слезного болота и даже не опрокинул веслоносицу с шалью беды на моих плечах. Я ее просто вдвинул в угол, и она сразу замолкла, и глаза у нее обсохли. И как бы слегка закрылись. Я даже сам высох от неожиданности. Оделся и туфли сменил.

Прилично выгляжу. Жену погладил, детей поцеловал. Одним словом, время тяну, пока оглянуться захочется.

На тот пятый лишний угол, где этой бабы, с ее килограммом нежности, уже давно нет.

А может, и не было.

Вижу, плывет тело. Живое, но круглое, словно бревно. И такое белое, женское во всех нужных мне местах. Но плывет далеко и, стоит заметить, посуху.

Я б даже сказал, карабкается. А то и кувыркается, и колени круглые. И руки белые, и глаза — пустые, но полные любви, раскаленной добела. Аж искры оттуда сыпятся.

Я обалдел — за что мне такая любовь и на что она мне?

Пусть плывет дальше!

Сейчас оба-то мои выросли и я в деньгах не нуждаюсь. А когда Шнейдер от нас ушел, мы бедствовали.

К родственникам, слышимость была. В Москву.

Перед тем я обварилась кипятком. Кожа слезла, лицо пострадало. Видите. Сначала сырое мясо прикладывала, как из больницы пришла, а там уж...

Да.

Мог бы, конечно, жить с нами, при детях. К моей внешности, не знаю, привык бы.

У меня ведь характер ничего, нетрудный.

А когда Игорек, двоюродного брата сын, ехал в Москву, то я позвала, накормила и попросила про Шнейдера узнать.

Так и стучат. Телеграмма. Помер.

Где, что ли, это произошло: Анцев переулок.

Не собралась. И как это, и денег нет.

К чему?

Подошла к детям. Спят сироты. Легла, рано было вставать.

Это когда еще приехал Игорек. Выясняется. Нашел ведь он Шнейдера. Где: в Померанцевом переулке. А в телеграмме — разорвали. Проврался телеграф.