Леонид Бахнов - Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе [Антология короткого рассказа. Россия, 2-я половина XX в.]

— Зачем эти люди точат ножи? — спросил я Марианну и обратил ее внимание на группу юношей под деревьями, которые действительно точили ножи: они сбились в крепкую кучку, думал я, но вот только не учли одного — длинные лезвия иногда вырываются за пределы их круга и сверкают под солнцем, ах, как неосторожно они делают свое тайное дело! Кто знает, кроме этих юношей, зачем они точат ножи? Ведь стоит кому-нибудь из отдыхающих на пляже увидеть сверкающее лезвие ножа, как тут же на пляже поднимется паника. И паника будет вполне естественна, ибо занятие этих юношей подозрительно со всех точек зрения.

Зачем, спрашиваю я Марианну, они точат свои ножи? Зачем на виду у всех, будучи недостаточно крепкой организацией, людям, которые не постигли в совершенстве мастерства тайного затачивания ножей, так легкомысленно рисковать каким-то, видимо, давно обдуманным и тщательно разработанным эффектом, непременно эффектом, иначе зачем они точат ножи? Затачивание ножей наверняка приведет к каким-то дальнейшим действиям со стороны этих юношей после того, как ножи будут наточены достаточно, для того чтобы совершить свою работу. Не долго думая, я отважился на довольно рискованный шаг: я решил подойти к юношам и предупредить их, что я и вот она, Марианна, уже знаем, что они здесь делают, но если они, то есть юноши, которые точат ножи, разойдутся, предварительно закопав свои орудия в песок, то все окончится благополучно.

И вот я подхожу к плотно, почти плотно сбившимся в кучку юношам и, тронув за плечо ближайшего ко мне, обращаюсь к нему со словами предупреждения. Но что я вижу! Что вижу я в центре круга, куда мне удалось втиснуться, боже, что я вижу: на песке, залитом кровью, свернувшись калачиком, лежит моя Марианна. Я оборачиваюсь, я смотрю, я осматриваю пустынный пляж и нигде, нигде я не вижу Марианны, и вообще на пляже, который чудовищно разросся во все стороны, я не вижу ни одной живой души: пусто вокруг меня, и только нож, холодное лезвие ножа, приставленное к моему горлу, выводит меня из одиночества: возьми, говорят мне юноши, возьми этот нож и наточи его как следует, наточи его так, чтобы горло, по которому ты легко проведешь лезвием, запело бы от этого нежного прикосновения, ибо мы, молодые люди, знаем, что делаем, а ты, старый человек, давно потерял себя, потерял свою Марианну, да и вообще всех на свете, как ты уже убедился: ведь пляж пуст, пуст до самого горизонта.

— Но скажите, — уныло спрашиваю я у них, — скажите мне, кого вы собираетесь резать, ведь вокруг нас никого нет, а Марианна мертвая?

— Мы будем резать друг друга, — отвечают мне юноши, и действительно я вижу, как напротив меня один юноша вонзил свой нож в грудь другому и тот упал на песок и, докатившись до моих ног, спокойно сказал мне: вот видишь, старый, глупый человек, тот, кто скорее наточит свой нож, скорее убьет своего ближнего.

И вот я стою и точу свой нож. Но остался только один человек напротив меня. Но и он уже занес надо мной руку с хорошо отточенным ножом.

Я продала автомобиль и купила раскладушку. Хорошо, что она без колес. Ее не надо чинить. Просто стоит сама по себе. А утром надо убирать, если пользуешься. Она стояла просто так. Зачем я ее купила? Да просто так.

Не совсем просто. Я, конечно, любила машину, то есть любила ее водить, то есть сидеть за рулем. После автошколы, которую я проходила в течение года, я поняла, что водить машину не умею. Бесполезно. Я позвонила папе и сказала ему, чтобы он меня научил. Я позвонила, он приехал. Но сказал вот что: возьмем Леру и поедем.

Мы поехали. На заднем сиденье сидела моя двухлетняя дочка, рядом папа, я вела его машину. Ужас. После этого дня мне уже было не страшно. Это он за это отвечал. Хороший.

И я полюбила водить машину, но я о ней не заботилась, просто сидела за рулем. Заведется — поеду. Не заведется — поеду — не на своей.

После инфаркта Саша мне говорит: отвези меня в банк, я хочу с тобой. Я говорю: хорошо, но ты понимаешь, у меня сломан термостат. А что это, спрашивает он. Это, понимаешь, такая штука, которая охлаждает, а если она не работает, то у нее внутри все кипит. Ну и что, — говорит Саша. Ничего. Просто туда надо наливать жидкость, воду. А в Москве пробки, когда стоишь, особенно кипит. Так давай возьмем воду и будем наливать. Две, три бутылки. При малых оборотах.

Так все и сделали. На Садовом кольце машина, конечно, встала, и они стали гудеть. Ну что вы гудите, все равно я не поеду, у меня кипит. Вот остынет, и поеду.

Эта машина ехала, когда ей было надо. Сама по себе. Как кошка. Но умная. Под мостом ни разу не сломалась. И тут я ее продаю. Другу одного художника из Новгорода. Я хотела на это дело потратить час. Оказалось — день.

У меня был паспорт. Но он был разорван пополам. А потом склеен скотчем. И гаишники не хотели регистрировать автомобиль. У меня было мало времени. Я очень рассердилась, что они тупые и не понимают. А они, наверное, просто устали. И тут в этом ГАИ я увидела нормального мужчину, даже красивого, то есть у него было просто хорошее лицо, он смотрел мне в глаза. Я его спросила: вы начальник ГАИ? Он сказал: да. Вот, говорю, вы мне и нужны. И он меня привел. Это был большой кабинет, а не затраханное окошко, как внизу, которое открывает и закрывает лейтенант.

— Понимаете, — говорю я, — у меня был очень ревнивый муж, он меня любил, и я его, он паспорт мой порвал, чтобы я не уехала, я его склеила. Вот видите. Но этот паспорт, я им редко пользуюсь, русским паспортом, я много путешествую, вот мой иностранный паспорт. Он говорит: я понял, но чем я вам могу помочь?

Объясняю, что там внизу капитан, он мне не верит, хотя компьютер говорит о'кей, а капитан не говорит о'кей. Хотя посмотрите: все цело, московская прописка не разорвана. И этот нормальный человек говорит: пойдемте со мной, он вам скажет о'кей.

Неужели у нас только начальники хорошие, то есть только нормальные мужики бывают нормальными, когда они начальники, а все остальные ненормальные, что ли? Они хорошие, потому что их никто не трахает через окошко, им можно смотреть в глаза.