Леонид Бахнов - Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе [Антология короткого рассказа. Россия, 2-я половина XX в.]

Или расписание по часам. На машине сорок минут, на «икарусе» — час, а на рейсовом автобусе — полтора часа, все едут за город, любоваться на природу, у которой времени нет, кроме времен года. И в рейсовом автобусе старые люди едут бесплатно, без денег, но стоят. Мне сидеть как-то неловко, но и стоять тоже неохота. Вот и приехали. А потом десять минут пешком, там дачи. «Садитесь, я вас подвезу». — «Да спасибо, мне тут недалеко». — «Садитесь». Вот и приехали. «Спасибо». — «Да не за что». Вот за это можно расцеловать: за это за «не за что». А если все время — время-деньги, то скоро нас всех будут отстреливать как индейцев: и русских, и новых русских, и нерусских, да хоть англичан, всех подряд — раз, два — и готово, какие тут могут быть деньги, когда идет время, — часы идут только в настоящем времени.

Мы живем как в поезде, который едет из Москвы в Польшу. А в поезде все время воруют. Поэтому вагон охраняют сами пассажиры. Дежурят. То есть не спят. Ритм жизни. И когда С. приходит домой, я еще не сплю. Потом засыпаю. И потом он не спит: у него свои дела. У меня свои. И когда С. как-то проснулся, то почему-то спросил: «А с ним у тебя было?» — «Ну, было, было». — «А с ним?» — «Никогда».

И по вечерам мы иногда играем. В кости. Как дети. На деньги. Я проиграла десять долларов, пегом отыграла, а потом он выиграл у меня три.

И вот я проснулась, а из окна виден Манхэттен, как тень. Очень красиво. Серая тень на сером небе.

А когда С. засыпает, то Манхэттен светится как игрушка. Но какая дорогая игрушка, блестящая! И у нас нет детей. То есть у него есть свои дети. А у меня — моя дочка. И я ее люблю больше жизни, больше папы и мамы. Не потому, что она сделана из меня, а потому, что она из меня вышла на свет. Я ей, конечно, об этом ничего не говорю.

Вот Снегурочка — она в России.

Жили-были старик со старухой, и у них не было детей. Они слепили себе дочку из снега. Снегурочку.

А у папы Карло, который жил в Италии, тоже не было детей. И он себе из деревяшки сделал Буратино...

То, что под рукой, из того и делают детей.

В России так много снега — и девочек лепят прямо из снега.

А в Италии совсем снега нет. Зато полно деревяшек — и мальчиков делают из полена.

Пусть Снегурочка обнимается с Буратино. Все равно и Снегурочка растает на костре, и Буратино сгорит.

Все равно мы, которые сделаны из ничего, всего-навсего из какой-то спермы, когда-нибудь умрем. Все равно жизнь кончается смертью, как разбитое яйцо, из которого потом вылетит птичка после дождя. И только потом начнется жизнь — навсегда. Прямо как на Луне.

Жил-был король когда-то, где-то и с кем-то.

Точнее, с чем-то похожим на королеву.

Королева была какой-то, но какой — король не помнил. Ибо он что-то делал для своего государства.

Вокруг короля кто-то стоял и кто-то бегал, а кое-кто и висел (по указу короля!), но как получилось, что вскоре стали висеть все, — король снова не помнил.

Что-то падало, что-то ломалось, что-то свистело, а кто-то воздвигался, какие-то тени метались за спиной, что-то бугрилось под ковром и багрянилось на ковре, что-то сверкало и кто-то гремел, получая зарплату; король пропускал кое-кого мимо себя, словно стадо слонов.

Иногда он выходил куда-то и что-то произносил, и кто-то его за это благодарил, приседая.

Внезапно откуда-то налетали мухи и метали икру, мешая есть; тогда висевших снимали и вешали стоявших (зачем-то).

Все время играла какая-то музыка, и отчего-то плакала почему-то близко к висящим сидевшая королева.

Какие-то дети с пороками в головах требовали чего-то за порогом государства, но король плохо слышал.

К тому же все время на кого-то лил дождь, а над кем-то светило какое-то солнце.

На завтрак рыцарю всегда подавали разбитое сердце — на осколках разбитой посуды.

Слуги стояли спиной, шторы были все еще задернуты (с ночи), а жена рыцаря валялась недалеко от столовой. Дочь уехала на далекие острова, ее не было слышно.

Рыцарь потрогал очередное сердце острым ножом и не услышал ни звука. Вчера, когда это сердце изымали у его владелицы, было довольно шумно: королева все время падала и пыталась ставить сердце на прежнее место.

Но у королевы не было государства и даже войск, и ее никто не слушал. Только старый и седой король предлагал королеве свое сердце взамен утерянного.

Но королева, белая и грустная, отказывалась.

Бессмысленно смотрела она на свою опустевшую грудную клетку.

«Клетка без птички», — шутила совсем белая королева.

А рыцарь сидел за столом, не имея никакого желания есть предложенное: сердце было слишком разбитым, слишком белым и слишком красным.

Оно было слишком женским и слишком живым.

Оно вздрагивало и морщилось при легком шевелении пальцев рыцаря.

Рыцарь сплюнул на пол и встал из-за стола.

«Завтрак» остался нетронутым, посуда — несклеенной, шторы — так и не отдернутыми.

Жена все еще валялась где-то там.

Сжав заболевшую, как всегда, голову специальным обручем, рыцарь вышел из замка и поехал по нехоженой тропе, сам не зная куда и зачем.

Когда тропа привела его к глубокой черной яме, полной невидимых криков и воплей, рыцарь спешился, снял голубой шлем и обруч и опустился на одно колено.

Долго простоял он так, вслушиваясь в каждый звук. Затем надел обруч, шлем и, медленно и тяжело шагая, пошел обратно.

Коня, не выдержавшего человеческих воплей и бросившегося в яму, у рыцаря больше не было.

Ровно год рыцарь добирался до своего замка, а войдя в столовую, увидел на столе, в полумраке задернутых штор, на битой посуде — разбитое сердце.

«Нет ничего более прочного, чем разбитое сердце», — сказала, войдя в столовую из другой двери, абсолютно белая и абсолютно нищая королева без государства. Она стояла в дверях — высокая, статная, с настежь раскрытой грудью. Королева опиралась на руку старого короля и на плечо испуганной жены рыцаря, так и не выспавшейся до конца.