Леонид Бахнов - Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе [Антология короткого рассказа. Россия, 2-я половина XX в.]

С нашей точки зрения, город был очень красивый и даже вкусный, и люди все красоты такой, как у нас немногие. Но наши люди, попадавшие туда, сходили с ума. Там негде было укрыться, ничего мохнатого, кудрявого, как деревья, мох, собачки; ничего шершавого, как хотя бы черная земля; и видеть свою цветную тень, будто более настоящую, чем ты сам, было невыносимо.

Питаться находилось чем, но когда ешь то, из чего всё строят, то чувствуешь, что проглотил не клубничку, а камушек. И облизывать стены неловко, откусывать дверные ручки; и мясо животных, которое другие сушат и делают из него керамику, есть тоже неприятно.

Женщины очень привлекали наших людей, но оттого, что с ними никогда нельзя было остаться наедине, и от толпы зрителей, которая то свистела, то аплодировала, было тоже весьма не но себе.

Но ко всему как-то привыкали наши люди, а к одному — не могли: там никто не разговаривал, там вообще не знали речи. И стоило, хотя бы безответно, с самим собой начать говорить вслух, как половина в ужасе разбегалась, а половина затыкала рот, избивала и клала ненадолго в холодильник — видимо, для очищения от скверны. Наши люди не только перестали ходить в этот город, слагать легенды о его необыкновенной этнографии, но и забыли о существовании его, и любое напоминание о сахарном городе было бы для них неприятно.

Человек позвонил в дверь, и ему открыл Цветок. Человек спросил Цветка:

— А кто вас поливает?

— Поливают меня последними словами.

— Это те, которые начинаются на «я», или эсхатологические типа «конец»?

— Нет, это те, которые стремились завершить частотный словарь, но не успели.

— То есть они выброшены из корзины жизни.

— Они не переступают порога шумной компании, поскольку опаздывают, приезжают, когда все уже разошлись. К этому так привыкли, что, когда они один раз пришли вовремя, все от знания, что их не должно быть, выбросились в окно.

— Цветки вы цветки, вянете, как мухи после обеда, — сказал Человек.

— Да, мы любили друг друга, — ответил Цветок, — и с тех пор вода течет, все тонут; кто сухие места искал — вялость начинается, завяли до одного.

— Я тоже до одного места скис, — сказал Человек, — кровь с молоком был, молоко створожилось, а кровь горела как маков цвет, если б вы видели, теперь угли торчат, кожа да угли, и лицо пепельное... У вас-то цветочная пыльца, поэтому вы такая желтенькая.

— Нет, это печень, — сказал Нарцисс, — гепатит, хроника.

— Холецистит, — сказал Человек, — я врач, верьте мне; желчный вы, злой, как я посмотрю.

— Потому что вы смотрите на меня как на врага, — огрызнулся Цветок, — я ведь тоже врач, только гомеопат.

— Ты зубы-то не скаль, — процедил Человек сквозь ситечко, которое свисало у него изо рта, — видишь, язык за решеткой, чтоб не болтал лишнего.

— Так и у меня на зубах перегородчатая эмаль, — обиделся Цветок. — Я слежу за собой не хуже вашего.

— А я, значит, за тобой плохо слежу! — вскипел Человек, брызжа кипятком, и пар шел у него из ушей, застилая глаза, налитые кровью. Дым ел глаза, выплевывая черные угольки в белые посудины глазниц. — Сука ты, а не цветок, ... на одной ножке, не следят за ним, репейное отродье! А кто тебя поливает!

Это было последней каплей, переполнившей чашечку Цветка, и он захлебнулся и не увял, как если бы дальше продолжать.

Человек обратно позвонил в дверь, и ему открыла птица, и он улетел с ней, освободив язык из оков, и щебетал без умолку.

Сейчас расскажу, какая я сука и как это грустно.

Родившись охотничьей собакой, с длинными ушами, на которые удобно вешать лапшу, я живу тем, что бегаю по городу, ловлю ворон, на индюков рычу, по воробьям стреляю. А люблю я охотиться на стаи облаков, которые принимают вид чего захочешь, и летят, летят, иногда до земли опустятся, и я витаю в облаках и их разгадываю: это Ева, это древо, это розы, это слезы — рифмы, стихии!

Ночью облака уплывают домой, и я вою на Луну, как сторожевой пес, и действительно появляются конура, цепь, дворняжьи повадки — цепь порвать, конуру разнести, звезды с неба хватать без разбору. Уууу-ууу-уу-утро. Я не могу проснуться не служебной собакой, иначе мне не дадут есть. Иду в Клуб служебного собаководства, там меня дрессируют. Я из худших. Медали за меня им не видать как своих ушей.

На цифру «три» надо гавкать три раза, а я как на Луну: уу-уу. Апорт — принеси, значит, палку, мы тебя бить будем, а я возьму и еще дальше ее унесу. Фас! Это надо куклу взять зубами за шею, а она сделает «уа», и это означает, что я чую врага. А я вместо этого бросаюсь на тренера. У него из-за меня уже язва и шизофрения.

Вечером, дома, все меняется: надо быть маленькой пушистой декоративной с розовым бантом, гладить хозяина и урчать. А я гав-гав-гав и зубами ему в шею вцепляюсь. Он живет в постоянном обмороке. Клички мне пытались давать: Киска, Крыска — но ничего не вышло: откликаюсь на все, лишь бы голос был хороший. Если голос хороший — хоть горшком назови и в печь поставь, пойду.

А привыкнув к разным именам, я и вправду научилась превращаться. И так надоело быть сукой, что я то в лошадку, то в медведицу, то в львицу, то в девицу — а все равно все меня видят и говорят: нельзя жить собачьей жизнью и быть свободной от нее. Как раз середина зимы была, и меня осенило.

Я пошла белой вороной по белому снегу.

И снег был круглый, как Земля, но, чем ближе к весне, тем уже: дорогой, потом колеей, потом тропкой, и она привела к дому. Это был черный дом, дом стаявшего снега, обуглившегося света, дом, стены которого как-то подрагивали, шевелились. Из него торчала труба, дымоход — единственное отверстие, которое приглашало внутрь. В этом черном пространстве я, белая ворона, оказалась как бы в центре внимания, в слепящем прожекторе, под оком всевидящим. Никого не было вокруг, и ничего не происходило, но ощущение пристальности, как на Страшном суде, вынуждало оправдываться, то есть как-то реагировать на пространство, куда-то убраться, не торчать этим нелепым белым пятном, — и я полезла в трубу.

Я провалилась внутрь, вся в саже, и шлепнулась прямо на дерево, на стол с клейкими черными листочками, с черными лаковыми блюдцами, с прозрачно-черными цветочками, тонкого фарфора чашками.

«Здравствуй, черная ворона!» — сказали мне стены.

А я гавкнула по той, еще собачьей, привычке, и вдруг стены разлетелись — они оказались плотно сбившейся тучей черных ворон.

И тут на дереве и на столе листочки и блюдца оказались зелеными, а цветочки и чашки — белыми, и людики, и песики, и букашки копошились вокруг, а меня как будто совсем не было — я просто видела их всех, и всякую шерстинку, и морщинку, и стульчики, и мисочки, и тряпочки, и все детали их живого натюрморта, в котором совершенно всё стало моим, и уже не надо, чтобы что-то в особенности стало моим или мной.