Леонид Бахнов - Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе [Антология короткого рассказа. Россия, 2-я половина XX в.]

Мой друг перерисовывал портрет товарища Сталина. Однако от избытка чувств и сильного волнения рука слушалась его плохо. И он прибег к старому способу всех самоучек — расчертил лист на квадраты, бережно перенося дорогие черты из одной клетки в другую. То был известный портрет Сталина в форме генералиссимуса.

Прогудел гудок. Неслышно ушла первая смена. Друг включил электричество и посмотрел на свою работу.

Лампочка была сильная, пятьсот свечей, без абажура. И больно била по глазам. А он все стоял и смотрел в противоположный угол. Там, сквозь карандашную сетку, улыбался товарищ Сталин.

В дверь постучали. Друг не открыл. Завклубом позвал его — не ответил. Стоял у стены, наискосок от портрета, и боялся пошевелиться.

— Уходя, гасите свет! — проворчал завклубом. — Все неграмотные стали! — И тяжело затопал по коридору.

Друг работал всю ночь. Спешил. Рука отвердела. Что, если кто-нибудь застанет меня здесь и увидит то, что я вижу, — лицо товарища Сталина в решетчатом окошке?

Товарища Сталина за решетку упрятал!

Никогда в жизни не было ему так страшно.

Маятник дребезжит, брюзжит; и брезжит в дребезгах циферблат — сейчас пробьет без двадцати одного века.

Гениальное дерево засохло.

Ах, какое это было дерево! Плоды его сочны, как сама сочность; вкусны, как сам вкус; и полезнее полезного.

Они голубее голубики, чернее черники — как голубки и чернецы; и зелены, как патина и весенний запах; зрелые, как золото; золотые, как листва в зените, в день лета; желтые, как осенью листья золотые; красны, как изба пирогами, долг платежом, человек место, как Площадь и Угол, как Девица, как Солнышко, как Кровь.

Плоды горькие на дереве и сладкие в устах; сладкие в устах и горькие во чреве.

Вот они лежат в корзинке, плетенной из прочных ветвей, прутьев нарезанных, насушенных прежде — чтоб сплести эту корзину.

А теперь это лучшее из деревьев засохло само, и последние соки каплют из коры его; и мы, агрономы, с печалью заносим его в Красную книгу, а более — бессильны.

Мы стали описывать в Красной книге аромат мятный и полынный, розовый и лилейный, и яблоневый цвет его.

Мы стали описывать в Красной книге темный скелет засохшей кроны его; и когда крона была пышной — как под ней резвились стада, как оглядывалась она в реке, и как ветер давал ей влагу от воды, и как рыбки серебристые отражались в птицах небесных, среди листьев свивших себе гнезда.

Мы стали описывать в Красной книге ствол великий, имеющий в себе колец без счета; могучий ствол, питающий крону; стройный ствол, крону породивший, — и ею сказочные птицы соблазнились.

Мы стали выкапывать корни дерева. И они у поверхности мертвые, а глубже — живы. И знали мы наукой своей, агрономией, что корни повторяют строение кроны, что крона отражает строение корней.

Корни дерева столь густые и длинные, что проросли насквозь всю Землю; и мы не знали, что с той стороны концы тех корней, что начинают основание дерева. И мы пошли в ту сторону и увидели, что корни дали там над Землей росток. Но не знали мы корней в обхват, а как посчитали, то вышло, что все чрево Земли ими наполнено, и больше посчитали: что чрево Земли меньше их.

И я, агроном, рыдаю над страницею Красной книги и не могу этого записать.

Был некогда или негде сахарный город. Совершенно ясно, что в городе этом никогда не было дождей и жары и что жители его не ели сладкого, как наши люди не едят кирпичей. Желудки их были устроены так, что, глотая воздух, они перерабатывали его во всякие животворные вещества и потому не разделяли дыхание и пищеварение.

Марципановые домики с шоколадными дверьми, с окнами из твердого прозрачного варенья — клубничных, огуречных, морковных карамелек, маковые крыши — для них во всех этих стройматериалах не содержалось никакого вкуса. Кондитерские фабрики, плодоовощные базы были у них как наши металлургические и бетонные заводы. Камней и металлов не водилось у них совсем, а земля состояла из газового льда, поэтому город всегда был окутан туманом.

Солнце на их земле отражалось, как в нашей воде, оттого у города был блуждающий центр — диск, с расходящимися вокруг лучами-радиусами. Считалось, что дом, на котором в данный момент лежит солнечная лепешка, должен впустить любого, кто ни попросится, и разрешить ему делать все, что он захочет. Ибо, находясь под ореолом солнца, он оказывается во власти его и не сделает ничего дурного. Хотя на деле это было и не так.

Дома в сахарном городе строили конусообразные, чтобы крыша имела форму круга.

Солнце не так уж часто попадало целиком на какую-нибудь крышу, и это становилось событием. В основном оно ездило по земле, и мужчина, оказавшийся в солнечном диске, перемещался с ним в течение светового дня и был на день царем города, и ему подносили подарки. Когда скроется солнце, он должен ходить по всему городу до утра, подбирать подарки и относить их к себе в дом, чтобы ни одного не осталось на улице. Подарки представляли собой керамические сосуды с «солнечным» воздухом, мумифицированную живность, которая там водилась, фигурки людей, созданные из растительно-белковой глины или из тертых костей. Царь забирал это все к себе и отдавал в течение долгого времени эти подарки следующим царям, стараясь не попадаться больше солнцу, хотя это и было очень почетно.

Солярный культ приносил жителям много неудобств и неприятностей, но в том и состояла, по их мнению, сущность культа.

Тени, которые отбрасывали у них люди и предметы одинакового сероватого тона, были цветными. Те, от кого получались тени одного цвета, должны были пожениться, независимо от пола и взаимной расположенности.

Эстетические потребности жителей сахарного города заключались в созерцании теней друг друга и царей, бегающих за солнцем.

С наступлением ночи выходила луна; в домах, на которые она ложилась, никто не спал. Они превращались на время в храмы любви. Женщины дрались за то, чтобы попасть в лунный диск, и попавшая — была царицей ночи. Считалось, что через девять месяцев после этой ночи она должна родить общегородского ребенка. Горожане жили домами, семьями как бы, но дети должны были происходить от всех и у всех на виду, иначе они считались незаконными.